Затем он кивнул полковнику Айгеру и молоденькому первому лейтенанту с перепуганным лицом, и те в ногу подошли к гробу, четко отработанным движением сняли американский флаг и туго натянули его — медаль подпрыгнула, словно монетка, но она была крепко приколота к флагу и не могла упасть. Затем полковник и первый лейтенант как-то неловко шагнули навстречу друг другу и аккуратно сложили флаг так, чтобы получился треугольник и медаль оказалась сверху; сложенный флаг полковник Айгер отдал в руки перепуганному первому лейтенанту. Затем полковник Айгер отсалютовал сложенному флагу и медали. Лейтенант так резко повернулся кругом, что моя бабушка испугалась; я почувствовал, как она вздрогнула. Затем он что-то неразборчиво пробормотал мистеру и миссис Мини, которые, кажется, удивились, что он вообще заговорил с ними. Он говорил что-то про медаль — «…за героизм, связанный с добровольным риском для жизни…» — после чего прокашлялся, и прихожане стали слышать его лучше. Теперь он обращался непосредственно к миссис Мини; он передал ей флаг с приколотой сверху медалью и довольно громко произнес:
— Миссис Мини, мне предоставлена честь вручить вам государственный флаг нашей Родины в знак глубокой признательности за заслуги вашего сына перед страной.
Сперва миссис Мини не хотела брать флаг; она, видно, не понимала, что ей полагается взять его — мистеру Мини пришлось подхватить флаг у нее из рук, иначе она уронила бы его. Все это время они сидели, как две каменные глыбы.
Первые звуки органа тоже напугали мою бабушку — она снова вздрогнула; преподобный Льюис Меррил предложил нам заключительный гимн — тот же самый, который он выбрал для маминых похорон.
Пока мы пели, почетный караул поднял Оуэнов маленький серый гроб и прошествовал с ним по центральному проходу; получилось так, что тело выносили из церкви, как раз когда мы пели третью строфу гимна — строфу, которая значила для Оуэна больше всего.
Про погребение я мало что могу рассказать. Погода стояла жаркая и душная, и с кладбища в конце Линден-стрит мы снова слышали, как на спортивной площадке средней школы ребятишки играют в бейсбол, — все время, пока мы стояли у могилы Оуэна Мини и слушали привычные слова преподобного Льюиса Меррила, до нас доносились веселые детские крики, споры и старый добрый, такой насквозь американский стук биты по бейсбольному мячу.
— «С верой и упованием на воскресение в жизнь вечную через Господа нашего Иисуса Христа, препоручаем мы Богу Всемогущему брата нашего Оуэна…» — говорил мой отец. Если я и слушал его с особенным вниманием, то только потому, что знал: я слушаю пастора Меррила в последний раз. В самом деле, что еще он может мне сказать? Теперь, когда он снова обрел свою утраченную веру, какая нужда ему в утраченном сыне? И какая нужда мне в нем? Я стоял у могилы Оуэна, держа за руку Дэна Нидэма, а бабушка опиралась на нас обоих.
— «…Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху», — продолжал пастор Меррил, а я все думал, что мой отец-то по сути дешевка. В конце концов, он ведь сподобился чуда Оуэна Мини; он столкнулся с ним лицом к лицу, но поверить в него так и не захотел; а теперь он верил во все — но не благодаря Оуэну Мини, а потому, что это я его надул. Я ведь одурачил его с портновским манекеном. Оуэн Мини был подлинным чудом, но мой отец снова обрел свою веру только после того, как увидел манекен, — несчастный простофиля поверил, что это была моя мама, которая взывает к нему с того света.
«ПУТИ ГОСПОДНИ НЕИСПОВЕДИМЫ!» — мог бы сказать Оуэн.
— «..Да осенит его Господь Своей милостью и дарует ему вечный покой», — говорил Льюис Меррил, а тем временем комья земли уже падали на маленький серый гроб. Затем суровый коротконогий военный, к которому полковник Айгер обращался «мастер-сержант», сыграл на горне салют в честь Оуэна Мини.
Я уже уходил с кладбища, когда она подошла ко мне. С виду — фермерская жена, а может, просто все время работает на открытом воздухе. Примерно моих лет, она выглядела гораздо старше — я ее не узнал. С ней было трое детишек; одного она держала на руках — упитанного губастого мальчугана, такого далеко не унесешь. Рядом с ней шли две дочки, одна из которых висла у мамы на ноге, дергала ее и беспрестанно вытирала свой сопливый нос о подол ее линялого черного платья. Вторая дочка — самая старшая, лет семи или восьми — плелась чуть позади и глядела на меня с какой-то неуклюжей застенчивостью, производившей мучительное впечатление. Славная девчушка с соломенными волосами, она постоянно мусолила пальцем малиновое родимое пятно на лбу размером с фотографию на паспорт, замаскированное челкой. Я вглядывался в изможденное, с покрасневшими глазами лицо женщины. Она еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться.
— Помнишь, как мы когда-то поднимали его над головой? — спросила она меня. Тут я узнал ее: это была Мария Бет Бэйрд, наша давняя однокашница по воскресной школе, та самая девочка, которую Оуэн выбрал на роль Девы Марии. «МАРИЯ БЕТ БЭЙРД ЕЩЕ НИ РАЗУ НЕ БЫЛА МАРИЕЙ, — сказал Оуэн. — К ТОМУ ЖЕ ТАК МАРИЕЙ БЫЛА БЫ НАСТОЯЩАЯ МАРИЯ».
Я слышал, Мария Бет еще в школе забеременела и бросила учебу; она вышла замуж за парня из большой фермерской семьи и теперь жила на молочной ферме в Стрейтеме. Я не видел ее с того самого потрясшего всех рождественского утренника в 1953-м — когда, вдобавок к своим усилиям вжиться в роль Матери Младенца Христа, она снабдила нас сногсшибательными костюмами волов с мягкими ветвистыми рогами, в которых волы больше походили на северных оленей. Вероятно, тогда она еще недостаточно разбиралась в тонкостях животноводства.
— Его было так легко поднимать! — поделилась со мной Мария Бет Бэйрд. — Он был такой легонький
