— совсем ничего не весил! Как он мог быть таким легким? — спросила она меня. Именно в это мгновение я обнаружил, что не могу говорить. Я просто потерял голос, и все. Сегодня я склонен думать, что тогда мне просто не хотелось слышать собственный голос. Если я не мог услышать голос Оуэна, то не хотел слышать больше ничей. Я хотел слышать только голос Оуэна. И только когда со мной заговорила Мария Бет Бэйрд, я понял, что Оуэна Мини больше нет.
Про отъезд в Канаду я мало что могу рассказать. Как мы уже когда-то убедились с Оуэном, на границе между Нью-Хэмпширом и Квебеком смотреть особо не на что: одни леса, куда ни глянь, и узкая, выщербленная стужей дорога, в грифельного цвета заплатах и пузырях морозобоин. Пограничная застава, так называемый таможенный пост, который мне запомнился как простая избушка, оказался не совсем таким, каким я его помнил; еще мне казалось, что там был поднятый шлагбаум — совсем как на железнодорожном переезде, — но теперь он тоже выглядел по-другому. Я был уверен, что прекрасно помню, как мы сидели на краю кузова красного пикапа и разглядывали ели по обе стороны от границы, но потом я задумался, так ли уж хорошо отпечаталось в моей памяти все, что мы делали вместе с Оуэном Мини. Вероятно, Оуэн изменил что-то даже в моей памяти.
Как бы то ни было, границу я пересек без происшествий. Канадский таможенник спросил меня про гранитный упор для двери «ИЮЛЬ 1952». Он, кажется, удивился, когда я сказал ему, что это свадебный подарок. Еще таможенник полюбопытствовал, не отказник ли я; наверное, он видел, что я уже вышел из призывного возраста, — впрочем, в то время уже больше года призывали и тех, кто старше двадцати шести. В ответ я показал таможеннику свою культю.
— Война меня не волнует, — сказал я ему, и он пропустил меня в Канаду без дальнейших расспросов.
Я мог бы осесть в Монреале, но там слишком многих раздражало, что я не говорю по-французски. В день, когда я добрался до Оттавы, шел дождь; я просто продолжал ехать дальше, пока не оказался в Торонто. Я раньше никогда не видел такого большого озера, как Онтарио; я знал, что буду скучать по тому виду, что открывается на Атлантику с волнореза в Рай-Харборе, и меня вдохновила перспектива жить возле озера, похожего на океан.
Больше со мной не случалось ничего примечательного. Я хожу в церковь и преподаю в школе. Эти два пристрастия необязательно предполагают скучную жизнь, но лично моя жизнь, несомненно, скучна. Вся моя жизнь теперь — сплошной рекомендованный список литературы. Я не жалуюсь; на мою долю выпало достаточно переживаний; мне хватило переживаний с Оуэном Мини на всю оставшуюся жизнь.
Как же это, наверное, разочаровало Оуэна — обнаружить, что моим отцом оказалась такая серая моль. Льюис Меррил был до того бесцветным, что я не запомнил его на трибуне бейсбольного стадиона. Мистер Меррил единственный сумел ускользнуть от моего внимания. Сколько я ни разглядывал публику на спектаклях грейвсендского любительского театра (и ведь преподобный мистер Меррил всегда на них присутствовал!), я всякий раз пропускал его. Я так и не вспомнил, что он сидел на той самой трибуне. Я просто-напросто проглядел его. В любой толпе мистер Меррил не просто ничем не выделялся — он оставался невидимым!
Как же это разочаровало меня — обнаружить, что мой отец просто-напросто еще один «Иосиф». Я никогда не решался рассказать Оуэну, как одно время мечтал, чтобы моим отцом оказался Джон Кеннеди. В конце концов, Мэрилин Монро была ничуть не красивее, чем моя мама! Как же это разочаровало меня — обнаружить, что мой отец — посредственность вроде меня.
Что касается моей веры, тут я оказался достойным сыном своего отца, — иначе говоря, я стал таким же верующим, каким когда-то был пастор Меррил. То верю, то сомневаюсь — то чувствую вдохновение, то вдруг отчаяние. Каноник Кэмпбелл научил меня задавать самому себе вопрос в те минуты, когда мною овладевает отчаяние: «О ком из живущих я могу сказать, что люблю его?» Хороший вопрос — из тех, что способны вернуть к жизни. Сегодня я люблю Дэна Нидэма и преподобную Кэтрин Килинг; я знаю, что люблю их, потому что беспокоюсь о них: Дэну нужно немного сбросить вес, а Кэтрин — немного набрать! То, что я испытываю к Хестер, не совсем любовь; я восхищаюсь ею — она сумела пережить все, несомненно, более стойко и героически, чем я, и эта стойкость не может не вызывать восхищения. А еще ведь есть другие, более далекие родственные чувства, которые могут считаться любовью, — я говорю сейчас о Ное и Саймоне, тете Марте и дяде Алфреде. Я с удовольствием встречаюсь с ними каждое Рождество.
Я не могу сказать, что не люблю своего отца; я просто редко о нем думаю — и я больше не видел его с того дня, как он провел службу и погребение на похоронах Оуэна Мини. Дэн говорит, что теперь он просто непревзойденный проповедник, — от того легкого заикания, что некогда нарушало его речь, даже следа не осталось. Я иногда завидую Льюису Меррилу; хоть бы меня кто так одурачил, как я одурачил его, подарив такую абсолютную и непоколебимую веру. Ведь я хотя и верю, будто знаю, что такое
Как Оуэн Мини мог знать то, что он «знал»? Меня, конечно, не устраивают такие объяснения, как случайность и совпадение; но Бог — разве это лучшее объяснение? Если Бог приложил руку к тому, что «знал» Оуэн, какой это порождает жуткий вопрос! Ибо как Бог мог допустить все то, что случилось с Оуэном Мини?
Будьте осторожны с теми, кто называет себя верующими. Убедитесь, что вы понимаете, что они имеют в виду, а потом еще удостоверьтесь, что они сами понимают, что имеют в виду.
Примерно через год после того, как я уехал в Канаду, все городские церкви Грейвсенда — а вместе с ними, по настоянию Льюиса Меррила, и церковь Херда — провели так называемый Вьетнамский мораторий. В назначенный день в октябре все церковные колокола зазвонили в шесть утра — не сомневаюсь, кое-кто зубами заскрежетал от злости, — а в семь часов уже прошли службы. После этого началось шествие народ собрался у городской оркестровой эстрады, затем процессия двинулась по Центральной улице к лужайке перед Главным зданием Грейвсендской академии. Здесь состоялась так называемая мирная демонстрация, прозвучало несколько стандартных антивоенных речей. Городская газета «Грейвсендский вестник», как и следовало ожидать, не стала посвящать этому событию редакционный комментарий, а только заметила, что демонстрация против беспорядка на автомагистралях страны была бы куда более полезным приложением гражданского чувства. Что касается газеты Академии, «Грейвсендской могилы», то она высказалась в том духе, что школе и городу уже «давно было пора» объединить силы и выступить против этой позорной войны. По оценкам «Вестника», в демонстрации участвовало меньше четырехсот человек — «и примерно столько же собак». «Могила» же утверждала, что толпа насчитывала по крайней мере до шестисот «добропорядочных граждан». Обе газеты сообщили о единственной ответной демонстрации. Когда толпа двигалась по Центральной улице — как раз мимо старого здания городского совета, где труппа грейвсендского любительского театра столько лет развлекала всех от мала до велика, — с тротуара сошел бывший офицер Американского легиона[48] и стал размахивать северовьетнамским флагом прямо перед лицом молодого трубача из походного оркестра Грейвсендской академии.
Дэн сказал мне, что этим бывшим офицером Американского легиона был не кто иной, как мистер Моррисон, трусливый почтарь.
— Хотела бы я знать, где этот идиот раздобыл северовьетнамский флаг! — заметила моя бабушка.
Вот также точно Время прошествовало по Центральной улице и зашагало дальше, и вряд ли что- нибудь могло его остановить.
Оуэн Мини научил меня вести дневник Но мой дневник лишь отражает мою скучную жизнь, тогда как дневник Оуэна содержал куда более захватывающие события его биографии. Вот, к примеру, типичная запись из моего дневника.
«Торонто, 17 ноября 1970 года — сегодня в школе епископа Строна сгорела оранжерея; преподавателей и школьниц пришлось эвакуировать».
Посмотрим, что там еще; я всегда отмечаю в дневнике дни, когда девчонки поют во время утренней службы гимн «Дети Божьи». Еще в моем дневнике зафиксирован день, когда
