– Мне слишком тяжело, – сказала я ему. – Я не могу больше видеть тебя. Ты можешь оставить себе все, что получил от меня, и вот тебе еще кое-что, чтобы ты смог перебраться куда-нибудь… – И я отдала ему бриллиантовое ожерелье, которое стоило пятьдесят тысяч ливров. – Но я хочу больше никогда не видеть тебя.
Лоран не плакал, когда я била его, но, услышав эти слова, он разразился рыданиями. Он бросился мне в ноги, умоляя позволить ему остаться. Я отпихнула его.
– Я оставляю тебя не в худшем состоянии, чем когда подобрала тебя, – холодно сказала я. – Если считаешь, что заслуживаешь большего, что ж, ты сам виноват.
Он не замолчал, продолжая осыпать меня заверениями в огромной своей любви, и тогда я так сильно ударила его ногой, что испортила педикюр.
– Вас не удивило, что мадам де Мирапуа и все остальные отвергли вас? – спросил отец Даффи.
– Нет. А вас это удивляет, святой отец? – Священник усмехнулся:
– Разве вы забыли? Я слышал исповеди тысяч осужденных аристократов. Могу признаться, я считаю, что в правительстве должны сидеть люди, которыми оно управляет…
Улыбаясь, он продолжал – мягко, беззлобно:
– Вы стали одной из них, одной из этих модниц, переоценивающих собственную значимость, которых волнуют лишь их собственные взлеты и падения, с их ненасытными амбициями, неспособностью к состраданию, которые жить не могут без внимания и восхищения других, которых внешний вид волнует больше, чем внутреннее содержание.
– Да, – согласилась Жанна, – я больше заботилась о том, чтобы меня видели в обществе престижных людей, нежели о том, чтобы окружить себя преданными друзьями. Мадам де Мирапуа и иже с ней волновали только их собственные чувства. Думаю, ее дезертирство не удивило меня лишь потому, что я ничем от нее не отличалась.
– И в самом деле, – сказал священник. – Вы считали, что имеете право на определенные блага, но при этом отказывались взять на себя связанную с этим ответственность. Вы были беспринципны, делали все, что хотели. Но, даже добиваясь своего любыми путями, вы злились, когда другие люди не выполняли ваши желания. Вы вели паразитическое существование. Вы пользовались другими людьми на каждом шагу и попирали их права. Вы привыкли считать, что все вам должны. Вы были склонны идеализировать людей, с чьей помощью могли удовлетворить свои амбиции, но презирали и унижали тех, кто не мог принести вам пользу. Вы думали, что имеете право распоряжаться другими людьми, обладать ими. Вы скрывали ощущение собственной неполноценности и неуверенность под личиной величия и всемогущества. Вы жили в мире претенциозных фантазий. Но были ли вы счастливы? Едва ли. В действительности вам было скучно и тревожно. Блеском душу не накормишь. Золото – ничто по сравнению с милостью Божией.
Слова отца Даффи не показались Жанне жестокими. Он просто помог ей выразить все то, что она и так знала.
– Вам было жаль Луи? – спросил священник. Она снова опечалилась:
– Тогда была способна грустить. Все эти проблемы, приготовления, прощания, торопливый отъезд – у меня просто не было возможности оплакивать его.
– Это действительно грустно, – сказал священник. – Как с Лораном, так и с Луи вы думали только о себе, а не скорбели о потере человека, который был вам дорог.
Жанна не спорила с ним:
– О, Ля Франс! Лоран! Как мне вас не хватает!
Немного поплакав, она продолжила свой рассказ.
Луи умер днем 10 мая 1774 года. Вместо того чтобы оплакивать почившего короля, люди радовались. Чернь пила вино и пела песни, высмеивая его.
Ко мне прибыла официальная делегация из Версаля. Кардинал Эмо заставил напуганного короля подписать указ, составленный Негодницей Мари. В соответствии с ним меня как государственную преступницу немедленно сослали в монастырь Пон о'Дам, что около Мье, где жили несколько десятков монахинь и послушниц.
Генриетта и Женевьева вызвались проводить меня в Мье. Рано утром одиннадцатого мая мы пустились в путь и, проведя в дороге целый день, добрались до монастыря. Перед нами предстали древние развалины. Внутри царил аскетизм, было грязно, темно и мрачно, как в тюрьме. Какой контраст с версальской роскошью!
Аббатиса, мадам де Фонтенель, оказалась суровой женщиной средних лет. В карете меня ждали два сундука с нарядами, но она не позволила моему кучеру принести их.
– Здесь во избежание гордыни и соперничества мы все одеваемся одинаково, – сказала она. – Ваше облачение ждет вас в келье.
Так в двадцать четыре часа я лишилась любовника, дома, слуг, друзей, а теперь еще и одежды. Я с рыданиями бросилась к Женевьеве, но, понимая, что жаловаться нет смысла, взяла себя в руки.
– Придется привыкать к тому, что есть, – решительно сказала я. – Это расплата за мои грехи.
Поблагодарив Женевьеву и Генриетту за преданность, я попрощалась с ними и поднялась наверх с аббатисой и послушницей – сестрой Иветтой. Когда мы шли по темному коридору, я увидела, что у келий нет дверей.
– Нам нечего скрывать от Господа, – пояснила аббатиса.
Принимая во внимание мой статус, аббатиса выделила мне келью по соседству со своей – самую большую из свободных комнат. Но даже она была размером с половину моего чулана во дворце. В келье стояли жесткая кровать, деревянный стул, ночной горшок и молитвенная скамеечка. На кровати лежали аккуратно сложенная черная ряса из грубого льна, поношенное нижнее белье длиной по колено и накрахмаленный апостольник.
– Я помогу вам, – сказала аббатиса и начала расстегивать пуговицы на моем платье.
