Я инстинктивно отшатнулась. Я никогда не была против, чтобы мои мужчины или служанки помогали мне раздеться, но аббатиса вызывала у меня сильную неприязнь, тем более что я подозревала, что она испытывает ко мне физическое влечение.
– Мадам, можно мне ненадолго остаться одной? – спросила я. – Раз уж вы не позволяете отгораживаться дверями, прошу вас, будьте любезны хотя бы отвернуться.
– Не думала, что графиня дю Барри столь застенчива, – сказала она. – Мы же Божьи дети, мы все равны перед Ним, не так ли? Нам не скрыть душу от ока Нашего Отца Небесного. Наши тела тоже его Божественное творение. Мы не должны гордиться ими или стыдиться их друг перед другом.
Судя по всему, аббатиса прекрасно освоила иезуитскую логику, благодаря которой любой может найти оправдание собственным слабостям и недостаткам, ибо и они являются неотъемлемой частью Великого Божественного замысла. Я знала, что с теми, кто считает себя орудиями в руках Господа, спорить бесполезно, а потому отвернулась и быстро выскользнула из платья. На мне были симпатичная рубашка и трусики из тончайшего французского кружева. Мне не хотелось расставаться с ними, а еще больше не хотелось стоять перед аббатисой с голой задницей, и я попыталась натянуть грубую потрепанную рясу поверх того, что было на мне, но та легонько пошлепала меня ниже спины:
– Вы должны полностью снять с себя тщеславие своего прошлого.
У меня уже был опыт жизни в монастыре, который забылся за годы роскоши, но я хорошо помнила, что здесь тебя могут оставить в покое только в том случае, если ты будешь выполнять все распоряжения быстро и беспрекословно. Глубоко вздохнув, я сняла изысканное белье. Аббатиса сказала, что волосы я могу оставить, при условии что буду подкалывать их и прятать под апостольником. Как и в Сен-Ope, здесь не было зеркал. И я поблагодарила Бога, что он избавил меня от этого зрелища.
Аббатиса де ла Фонтенель приказала сестре Иветте собрать мои вещи.
– Без роскоши, без власти, без богатства ты ничто, – отчеканила настоятельница и оставила меня наедине с моим горем.
Я рассчитывала, что в тиши монастыря смогу в одиночестве пережить утрату и попытаться забыться сном, но приглушенное хихиканье не давало мне уснуть. Что там происходит? Я просила Господа подарить мне радость обладания дверью, которую можно закрыть.
Когда я внезапно проснулась, келью заливали серые предрассветные сумерки. У моей кровати на коленях стояла аббатиса. Ее глаза были закрыты, а к носу она прижимала сжатые руки. Лишь одна маленькая деталь портила совершенство этой классической молитвенной позы – пальцы главной монахини сжимали мои трусики, и она нюхала шелковую ластовицу.
Я решила, что Негодница Мари знала о нравах монахинь из Пон о'Дам. Она отправила меня сюда, чтобы отомстить. Я бы не стала показывать, как не по душе мне вторжение в мое личное пространство, но поведение аббатисы выходило за всякие рамки, и я не смогла просто пожелать ей доброго утра.
– Разве церковь одобряет интимные отношения между женщинами? – спросила я.
Аббатиса вышла из своих грез с блаженной улыбкой.
– Божественный дух есть аромат тела, – сказала она. – Я ищу сближения не с вами, но с Матерью Божьей и плодом чрева ее.
Ее расширившиеся глаза горели страстью. Я заверила ее, что моя утроба нисколько не напоминает лоно Девы Марии и к тому же я недавно контактировала с больным оспой. Она не настаивала, сказав, что будет молиться обо мне.
Под наблюдением аббатисы я облачилась в черное платье. Она отвела меня в часовню. Все сестры были уже в сборе, перебирали четки и бормотали молитву Богородице. На завтрак мы получили черствый хлеб, козий сыр и воду. Версаль, где Замо подавал мне пирожные и горячий шоколад, казался сном. Я словно никогда не покидала Сен-Ор.
Монахини в Пон о'Дам целыми днями работали. Аббатиса направила меня к сестре Маделин, которая обносила забором огород. Старая монахиня оказалась прекрасным дровосеком, а сильные руки позволяли ей управляться со сверлом. Я никогда не видела, чтобы женщина так ловко работала. Она научила меня делать необходимые измерения и орудовать пилой. Мужская на первый взгляд работа оказалась не такой уж сложной, главным было не отвлекаться, и на короткие моменты я даже забывала за ней свои беды.
Каждую неделю я получала письма от Генриетты, Женевьевы и Эммануэля. Генриетта и Женевьева писали, что молятся за меня. Эммануэль старался подбодрить меня. Он хранил мои драгоценности и пытался уговорить нового премьер-министра оставить мои картины, мебель, ценную утварь и имение в Лувисьене мне.
Я была совершенно бессильна. Все, что мне оставалось, это подчиняться монастырским порядкам и делать свою работу. Не знаю, кого благодарить за это, Отца Небесного или богиню любви, но я, судя по всему, оказалась столь же невосприимчива к оспе, как и к венерическим заболеваниям. Аббатиса хвалила меня за примерное поведение и продолжала пытаться завоевать мое расположение мелкими подарками – душистым мылом, шоколадом. Я ценила эти знаки внимания, но заигрывания отвергала. Дело не в моей добродетели – будь она мужчиной, я бы согласилась без колебания.
Весну сменило лето, за летом пришла осень. Я помогала сестре Розалии и сестре Маделин сажать овощи, ухаживать за ними и собирать урожай. Работа на свежем воздухе придала мне сил. У меня не было мужчин, я ела простую пищу, пила воду, а не вино и чувствовала себя спокойной и полной энергии. Гордость за хорошо проделанную работу – прекрасное чувство, возможно, более искреннее, чем мои слезы. Я смотрела на свое отражение в озере. Без пудры, без помады я снова стала похожа на крестьянку, и мой здоровый вид радовал меня.
Зима выдалась унылой, холодной и дождливой. Занять себя было почти нечем, и я много думала. Я стала видеть свои ошибки, поняла, что была избалованным невоспитанным ребенком, ничуть не лучше несносной Марии Антуанетты. Мне было стыдно вспоминать, как я использовала мужчин ради денег и удовольствия, не заботясь об их чувствах. Я думала о мадам Лоример и месье Шамбере. Я думала о том, как жестоко обходилась с Лораном и с другими своими слугами. Я думала о Замо, о том, как он веселил меня, и не могла удержаться от смеха. Вспоминала, как мучила его. Я пообещала себе, что если когда-нибудь вернусь в Лувисьен, постараюсь искупить перед Замо свою вину.
Закончились безрадостные дни поста, и я начала получать удовольствие от жизни в Пон о'Дам.
Отбывая заслуженное наказание, я почувствовала, что снова начинаю любить себя. Я верила, что Господь слышит мои мысли, говорит со мной. Незадолго до Пасхи я набралась смелости и пошла на исповедь. Мне было ужасно стыдно говорить обо всем, что я совершила, но отец Эжен не торопил меня. Он
