же лет я дожидался человека, чтобы поговорить! И сколько, сколько хочется высказать! Это, конечно, скучно. Боюсь, вы страшно заскучаете. Но я прошу вас чуть-чуть потерпеть.
На слове «заскучаете» она сделала протестующий жест.
– Нет, уж известно, сколь мы, болтливые индийские британцы, надоедливы. Да, надоедливы. Что делать? Во всех нас поселяется бес, вопреки рассудку не дающий захлопнуть рот. Масса накопленных невысказанных чувств так и хлещет с языка. И мы без толку лезем, пристаем с тягомотиной своих воспоминаний. Вечный наш крест.
Поскольку внутренних дверей веранда не имела, здесь почти не было угрозы непрошеных вторжений. Элизабет сидела перед низким плетеным столиком. Флори расхаживал, руки в карманах, то являясь в пятне лунного света, то скрываясь в густой тени карниза.
– Вот я сказал сейчас, что я люблю вас. «Люблю!» Бренчащий звук. Но вы позвольте все же кое-что объяснить. Сегодня, когда мы стояли вместе на охоте, я думал: «Боже! Наконец-то рядом со мной тот человек, который сможет разделить мою жизнь, действительно и полно разделить все, чем я живу, и то, в чем никогда…».
Он собирался просто, напрямик попросить ее выйти за него. Но вместо одной краткой фразы, текли и текли речи эгоистичной горячей исповеди. Иначе не получалось. Необычайно важно было, чтобы она точно увидела, поняла суть его здешнего одиночества – горчайшего изгойства, от которого, верилось, лишь она могла его избавить. А объяснить было ужасно трудно. Дьявольски мучает боль, ускользающая от определений; по-особому ноют болячки без названий! Бедняков, или туберкулезников, или несчастных отвергнутых влюбленных хоть выслушают, посочувствуют при описании понятных всем симптомов. Однако кто же, сам не испытав, отзовется на стоны загнанных одиночек?
Элизабет наблюдала, как всякий раз, показываясь на свету, шелк пиджака Флори играет серебром. Сердце еще трепетало волнением поцелуя, а мысли блуждали вдали от его слов, стучащих мерным дождем. Намеревается он вообще делать предложение? Говорит и говорит. Опять что-то про одиночество. Ах да! Это, конечно, насчет того, как одиноко ей после замужества покажется в местной глуши. Ну, пусть не слишком беспокоится. Кое-какой опыт глухого прозябания она приобрести успела. Довольно скучно, разумеется, когда ни танцев, ни кино, ни веселых гостей и вечерами только книжки читать. Но можно патефон купить. Ах, если бы еще в Бирму завезли эту новинку, эту прелесть – портативное радио! Вот что надо бы обсудить! Флори тем временем излагал финальное резюме:
– Теперь вам все стало понятнее, не так ли? Вся панорама здешней жизни? Вся эта странная жизнь пришельцев, их одиночество, их меланхолия! Чужие птицы и цветы, чужие реки и чужие лица. Как высадиться на другой планете. Но, знаете ли, – это, пожалуй, главное – и на другой планете можно устроить неплохую жизнь, даже прекрасную, поверьте, если обрести тут друга. Близкую, чуткую, созвучно видящую, слышащую душу! Сегодня здесь для меня, как для большинства подобных, пустынный ад, но для двоих и здешний край мог бы стать настоящим земным раем. Это ведь не бред, это возможно?
Остановившись, он взял руку девушки. В полутьме овал ее лица нежно светился расцветающим бутоном, но уже по касанию пальцев он вдруг понял, что она ни словечка не услышала. Стоило разглагольствовать! И что? Не лучше ли произнести только «будьте моей женой»? И впереди целая жизнь для долгих душевных разговоров! Он мягко потянул ее, заставив встать.
– Простите, нес тут всякую ахинею.
– Ничего, – тихо пробормотала она, ожидая поцелуя.
– Нет, чушь все это. Кое-что никак не втиснешь в слова. Да еще жаловаться на свои болячки вздумал. Но все это к тому, чтобы сказать, спросить вас, – вы согласны…
– Элизабе-э-эт! – пронзительно задребезжал из клуба капризно хнычущий зов миссис Лакерстин. – Элизабе-э-эт? Где ты?
Тетушка очевидно вышла в сад и направлялась прямиком к веранде. Флори быстро обнял Элизабет, они торопливо поцеловались.
– Скорей, у нас секунды, отвечайте! Вы будете…
Закончить было не суждено. Внезапно пол под ногами качнулся, накренился морской палубой, Флори свалило и ударило в плечо. И продолжало толкать, швырять и перекатывать, словно под досками ходуном ходила спина громадного слона.
Внезапно разбушевавшийся пол резко замер. Флори сел, ошарашенный, но без особого ущерба. Смутно виднелась распростертая поодаль Элизабет, слышались крики внутри клуба, по лунной дороге промчались, блеснув летевшими гривами, два бирманца, дико вопившие: «Нга Ин! Нга Ин стучит!».
Флори, плохо соображая, задумался: «Нга Ин? Кто это? Нга – именная приставка разбойников. Бандит? Куда стучит?» И вспомнил – Нга Ин, легендарный гигант, сродни запрятанному в гору античному Тифону, что порой гневно восстает вулканом и сотрясает землю.
– Землетрясение! – воскликнул он и поспешил помочь Элизабет. Она, однако, уже сидела, цела и невредима, потирая затылок.
– Землетрясение? – слабоватым голосом переспросила она.
Из-за угла, цепляясь за стену, выполз вертикальный силуэт ящерицы с обликом миссис Лакерстин, истерически кричавшей:
– Землетрясение! О дорогой, меня ударило! Это чудовищно! Я умираю, о-о! О дорогой!
Муж, пошатываясь рядом походкой паралитика, сраженного двойным ударом подземного толчка и джина, икнул:
– Чертово землетрясение!
Неуверенно ступая, Флори и Элизабет выбрались наружу; ноги гудели той дрожью, что ощущаешь, сойдя на берег после продолжительного плавания. От хижин для слуг бежал старик бармен в сбившейся набок чалме, за ним галдящие чокры.
– Землетрясение, сэр, землетрясение! – спешили доложить они хоровым воплем.
– Ясно, к дьяволу, что землетрясение! – проворчал мистер Лакерстин, осторожно опускаясь на стул. – Эй, выпить чего-нибудь! После всего, клянусь богом, имею право чуток глотнуть!
