— Но разве можно чем-то наслаждаться, когда изъят верховный смысл?
— Боже милостивый! На что тебе верховный смысл? Когда я вечером закусываю, я это делаю не ради славы Отца небесного, а потому что люблю хорошо поесть. Мир полон книгами, картинами, вином, друзьями, путешествиями — прелести его бесконечны. Верховного смысла я, правда, в нем не замечал. Впрочем, и не особенно разыскивал. Ну почему просто не принимать жизнь просто таковой, какой она нам открывается?
— Но…
Дороти замолкла. Спорить с ним всегда было бесполезно, он не слышал ее слов. Никогда ее не понимал и теперь не способен почувствовать, как душу, жившую религией, ужасает и отвращает мир, вдруг оказавшийся без смысла. Ему наверно не представить даже наивного культа природы. А мысль о тщетности существования, если б и залетела в его голову, вызывала бы, вероятно, только шуточки. Однако глаз у него, надо отдать должное, был острый. Житейские ее сложности Варбуртон видел и после некоторой паузы их коснулся.
— Разумеется, — сказал он, — ты по приезде домой попадешь в ситуацию несколько затруднительную. Явишься, так сказать, волком в овечьей шкуре. Дружных Матушек просвещать, молиться со скорбящими старушками — тошная работенка. Боишься, что не выдержишь, это волнует?
— Да нет. Я и не думала об этом. Буду все продолжать как раньше, как привыкла. И отцу очень нужна моя помощь. На викария нет средств, а забот бесконечно.
— Тогда в чем дело? Лицемерие свое угнетает? Опасаешься, что алтарные хлебцы в горле застрянут? Оставь тревоги. В Англии половина дочек священников (сами пастыри тоже, девять из десяти) тем же страдают.
— Отчасти и это: придется вечно притворяться. Ох, сколько же будет притворства! Конечно, непросто. Хотя, может, не самое плохое быть лицемером — такого рода лицемером.
— Что это за такой род лицемеров? Надеюсь, тебе не кажется, что изображать молитвы — второе самое прекрасное занятие после молитв?
— Пожалуй… Да, мне кажется, лучше скрыть свое личное неверие, чем горделиво заявлять о нем и этим смущать других.
— Дорогая моя Дороти, — сказал Варбуртон, — мозг твой, прости меня за резкость, несколько нездоров. Черт подери! Нет, более чем нездоров, в нем прямо-таки гнойная инфекция. Разновидность психической гангрены, опасное осложнение после твоего воспитания во Христе. Рассказываешь мне, что излечилась от всех этих бредовых суеверий, и выбираешь образ жизни, где без них ни шагу. По-твоему, благоразумно?
— Не знаю. Может быть, и нет. Но это мне подходит.
— Твои намерения, — продолжал Варбуртон, — изумительны: капитал не приобрести, невинность также не соблюсти. Согласна принять христианский космос, но против рая возражаешь. Думаю, брось вы все таиться, довольно много обнаружилось бы вас, слоняющихся по руинам храма. А что, новейшая, почти готовенькая секта? «Англиканские атеисты»! Звучит? Не тот, однако, клуб, куда бы я жаждал вступить.
Они еще немного поговорили, но глубинных проблем более не касались. Как ни прискорбно, круг важнейших религиозно-философских вопросов был Варбуртону чужд и скучен, привлекая лишь поводом для богохульства. Смиренно пасуя (и зевая) перед зияющими безднами бытия, он перевел беседу в иное русло.
— Да что это мы спорим о ерунде? — миролюбиво сказал он. — Ты подхватила несколько унылых идей, ну, подрастешь еще чуть-чуть и позабудешь. Христианство все-таки излечимо. Я совершенно о другом хотел сказать. Послушай-ка меня. Приедешь ты домой после своих восьмимесячных странствий, перспективы ждут, как ты понимаешь, довольно тусклые. Жизнь у тебя и раньше была каторжная (во всяком случае, не веселее), а теперь, став уже не столь примерной крошкой, значительно прибавишь себе трудностей. Ну что, ты абсолютно уверена, что надо тянуть прежнюю лямку?
— А как иначе? В действительности, у меня и вариантов нет.
Варбуртон, слегка склонив голову набок, бросил на Дороти странноватый взгляд.
— Собственно говоря, — начал он более серьезным тоном, — один, по крайней мере, вариант я мог бы тебе предложить.
— Опять учительницей в школу? Может быть, это действительно то, чем мне следует заниматься. Когда-нибудь наверно я к этому вернусь.
— Нет. Мое предложение не совсем об этом.
До сей минуты Варбуртон, всячески избегавший демонстрировать свою лысину, красовался в широкополой шляпе мягкого серого фетра. Сейчас, однако, он шляпу снял и аккуратно положил рядом с собой. Голый череп, сохранивший остатки златокудрости только возле ушей, засиял исполинской розовой жемчужиной. Дороти слегка удивленно наблюдала.
— Шляпу долой, — объявил он, — дабы представить себя в наихудшем ракурсе. Через секунду поймешь почему. Разреши выдвинуть на твое рассмотрение вариант, не включающий умилительного возвращения к малюткам-скаутам и Дружным Матерям или пожизненного заточения в школьной темнице для девочек.
— Что вы имеете в виду? — спросила Дороти.
— Я имею в виду, не будешь ли ты — с ответом не спеши, обдумай хорошенько, я признаю ряд очевидных серьезных возражений, но все же не спеши — не будешь ли ты так добра, не выйдешь ли за меня замуж?
Дороти открыла рот от неожиданности. Немного побледнела. Поспешно, почти бессознательно отпрянула, насколько позволяла спинка дивана. Но Варбуртон не шевельнулся. Очень спокойно продолжал:
— Ты в курсе, разумеется, что Долорес (речь шла об экономке, экс-возлюбленной) год назад навсегда меня покинула?
— Нет-нет, нет-нет! — заволновалась Дороти. — Я не могу этого, нет! Разве не видно, что я… Я никогда не выйду замуж.
Варбуртон эту реплику игнорировал.
— Согласен, — рассуждал он с тем же идеальным спокойствием, — я не возглавляю список заманчивых женихов. Слегка, быть может, немолод. Мы, кажется, сегодня играем в открытую, так что я посвящу тебя в страшную тайну, сообщив, что мне сорок девять. К тому же трое детей и весьма скверная репутация. Такой брак вызвал бы у твоего отца, ну, скажем, немилостивый взор. И мой доход только семь сотен в год. Но все-таки? Не стоит ли тут поразмыслить?
— Я не могу, нет, — повторила Дороти. — Вы же знаете!
Ей казалось, что он, конечно, «знает», хотя ни ему, ни кому-либо другому она не объясняла причин отказа от замужества. И вполне вероятно, даже получив ее объяснения, он бы к ним не прислушался. Варбуртон снова заговорил, будто не замечая ее слов:
— Тогда позволь мне выдвинуть свой вариант как деловой контракт. Вряд ли необходимо подчеркивать несравненно большую ценность этого предложения относительно предыдущего. Я, как принято выражаться, не создан для супружества, и не стал бы просить твоей руки без дополнительно вдохновляющих практических мотиваций. Но разреши вначале изложить взаимовыгодные стороны. Тебе нужны дом и средства к существованию. Мне нужен покой и умиротворяющий регламента.
Я устал от доселе сопровождавших мой путь неких малоприятных особ, извини за упоминание о них, я предпочел бы остепениться. Поздновато, быть может, но лучше поздно, чем никогда. Кроме того, необходимо позаботиться о детях, бедных моих бастардах. Не жду, что ты найдешь меня ошеломляюще влекущим, — добавил он, задумчиво погладив лысину, — однако со мной можно неплохо ладить (с аморальными личностями, надо сказать, всегда проще). Планом намечены и некоторые преимущества для тебя. Почему, собственно, ты должна провести жизнь, разнося приходской журнал и растирая ноги престарелым деревенским богомолкам? Тебе станет повеселее замужем даже за таким супругом, у которого лысая голова и темное прошлое. Жилось тебе трудновато, горизонт тоже не слишком розовый. Ты реально задумывалась, какое будущее тебя ждет, если останешься незамужней?
— Не знаю. Не очень конкретно, — сказала Дороти.
Она успокоилась, потому что он не приставал, не лез со своими нежностями. Отвернувшись к окну,
