И настал этот день.
Великий день Буэнос-Айреса!
Это карнавал, карнавал, шептали губы. Только раз такое можно пережить – ибо нет двух похожих карнавалов, как нет двух похожих красавиц-креолок в Буэнос-Айресе!
Утро было затаенным. День – сгущенным, как сладкое молоко. К вечеру все напряглось, наэлектризовалось, стало сверкающим и жадным, ждало, томилось, умоляло, готовилось к прыжку – и внезапно взорвалось ярчайшим светом, неумолимым блеском, сплошным, как серебряный ливень, фейерверком! Карнавал обрушился с высоты, как водопад Анхель! И шум цветного сумасшедшего водопада, грохот бешеного ливня, золотых булыжников обвала музыки, нарядов, смеющихся лиц, танца, блеска мишуры, блеска серег в ушах женщин, блеска синих негритянских белков под смоляными кудрями и розового жемчуга – на смуглых шеях креолок и индеанок, вечный шум жадной жизни, хотящей отдаться и овладеть, обнял весь город. И залив Ла Плата сверкал под огромной зимней Луной, словно черное зеркало, и небо смотрелось в него – ясное, с мириадами хрустальных звезд.
В родной Испании Мария, бывало, тоже веселилась на зимних карнавалах и маскарадах.
Но здешнее сумасшествие!
Да, Аргентина, твой темперамент, пожалуй, и кастильский, и каталонский, и арагонский, и даже андалузский – переплюнет... Это же сон! Ей снится сон! Такого – не бывает на земле!
Она смеялась, когда они с Иваном вышли из отеля – и сразу попали в вихри и цветную поземку уличных танцев. Шоколадные мулаточки с выпрастывающимися из кружевных, белопенных, как сливки, платьев, смуглыми плечами, лихо отплясывали, вертя задами, зажигательную румбу. Белокожие, черноволосые кудрявые испанки и португалки вертелись, откидываясь назад, беря себя руками за кончики грудей в вызывающей, возбуждающей ламбаде. Мальчишки – негры, мулаты, индейцы, квартероны, самбо – катились по улицам колесом, кидались под ноги, просили закурить, и им бросали толстые сигары; а они в ответ бросали в прохожих апельсины и мандарины, и Мария, смеясь, поймала брошенный парнем- квартероном, красивым, как ангелочек со старинной картины, огромный, как оранжевая Луна, апельсин – и тут же запустила в шкурку зубы, очищая его.
– Мара, о Боже, ну и ну... Я впервые такое вижу! А мы тут живы останемся?!..
– Ванька, открой рот... – Она вбросила ему в рот половину апельсина, и он чуть не поперхнулся. – Забудь все! Окунись в это море! Это море радости... счастья...
– А ты, надеюсь, не забыла, куда мы с тобою идем?..
– Как забыть! На наше шоу! И мы идем на него, танцуя! Такого у нас с тобой, кажется, не было никогда...
Они передвигались по улицам пешком – ибо все шли пешком, машины, автобусы и иные железные повозки карнавал стер с лица города влажной горячей рукой, сейчас все высыпали на улицы и бежали по ним – куда?.. к океану?.. – и пели, и прыгали, и катились колесом, и нет, вон там, там белые лошади тянули повозку, тележку со стоящими наверху грудастыми девчонками, одна черная, другая желтая и раскосая, у девчонок лица были размалеваны, как у воинов племени масаи, красной и синей краской, в руках они держали веера из страусиных снежно-белых перьев, обмахивались ими и верещали на всю улицу:
– Колдуньи! Колдуньи с Рио-Гранде! Мы колдуньи с Рио-Гранде, подходите к нам, мы снимем с вас сглаз, а на ваших врагов наведем порчу! О-ля-ля! Спешите!
Наведу-ка я порчу на Беера, подумала Мария весело. Ей сегодня не хотелось печалиться. Сегодня она во что бы то ни стало хотела быть веселой. Они доберутся пешком до зала «Ла Плата» как раз вовремя за два, нет, за три часа, она все рассчитала, через эту танцующую и кричащую, пьяную нарядную толпу раньше и не пробраться. Она наклонилась к Ивану и цапнула его за руку:
– Эй, Ванька, гляди-ка!.. Мальчишка птиц продает!.. Разных, в клетках и без клеток, и попугаев и туканов... а туканы какие красивые, клювы у них как радуги, они немного на попугаев похожи!.. и павлинов, видишь, павлинов!.. У него на плече павлин сидит!.. ручной, видишь, зерно с ладони берет... Цирк!.. Гляди, все у него птиц покупают, давай и мы купим!..
– Куда тебе, Мария, птица?.. Ты что, ее в Россию повезешь?.. Тебе же не разрешат...
«Мне и пистолет не разрешат. Однако я его провезу. Как – это уже мое дело. А птицу...»
Они, проталкиваясь сквозь карнавальную толпу, подошли ближе к парню-негру, продающему птиц. Парень был черно-синий, гладко-потный, лоснящийся, лиловый, белки его глаз горели бирюзово, будто бы у него была не голова, а выкрашенная ваксой тыква, и внутри нее пылали свечи. Мария, подобравшись к нему ближе, разглядела, что у него, всего обвешанного клетками и усеянного птицами – птицы, распевая и клекоча в клетках, вцепившись в него коготками, сидели на нем, в рукав ему впился крупный синий, в красном беретике, ара, на правом плече сидел какаду, а на левом...
– Колибри! – закричала Мария, и негр вздрогнул и улыбнулся широко, во весь рот. У него не было двух передних зубов – должно быть, выбили в драке. – Маленькая колибри! Гляди, Иван, она как рубин! Как индийская шпинель, ало пылает, горит вся... Я куплю у него колибри! Я сегодня буду с ней танцевать! Я знаю, как это обыграть! Погоди...
– Мара, не дури!..
Она уже продиралась сквозь прыгающих возле негра девочек-нимфеток, сплошь унизанных пирсингами: пирсинги торчали у них на скулах и над бровями, в ноздрях и на запястьях, на одной, особо нахальной, из одежды были только индейские мокасины, крохотная полоска золотой парчи, изображающая трусы, и ослепительно переливающиеся бусы на высокой, как башня, шее, – и алмазно блестевший пирсинг, как коготь попугая, блестел у нее в черной чечевице соска. Затрясла парня за плечо. Колибри взмахнула крохотными крылышками и покосилась на Марию умным рубиновым глазом.
– Сколько?! – выкрикнула она по-испански и показала пальцем на колибри. Негр крикнул ей в ответ, перекрывая уличный гам и визги волынки, треньканье гитар и зазывные крики разнаряженных ночных бабочек:
– Колибри?! Да на что мне такая пчела! Это же не птица, а муха! Мне бы попугаев своих продать, а эту – даром бери! Дарю!
И парень сдернул с плеча птичку, зажав ее в кулак, и посадил, прицепил, как брошку, к платью Марии, и она снова крикнула:
– Почему не улетает?! Ручная?
– Заколдованная! – крикнул негр. – Заговоренная! Сегодня все заколдованное, сеньорита! Она от вас сегодня ночью не улетит! Это ваше счастье! Любите его! Лелейте его!
И Мария наклонила голову, смеясь, и поцеловала маленькую рубиновую, с золотыми крылышками, ручную колибри в красную головку. И Иван сердито дернул Марию за руку:
– Идем же! Мы опоздаем! Нас забросают тухлыми яйцами и гнилыми помидорами! Двигай ножками!
– Ножками?! – Мария окинула его испепеляющим взглядом с головы до ног. – Да, я подвигаю ножками! Я сейчас потанцую! Вместе с ними со всеми!
И в наступающей южной ночи, в налетающем с океана свежем соленом ветре, на улице, полной ряженых, хохочущих, трясущих страусиными и павлиньими перьями на головах, поющих песни, дующих в дудки, трещащих трещотками и кастаньетами, размалеванных людей, она стала, взбрасывая вверх руки, обжигая Ивана блестящими, как в бреду или после стакана текилы, безумными белками широко распахнутых в ночь глаз, танцевать румбу. Триоли румбы, бешеные триоли. Две креолки подскочили, завертелись в румбе вместе с ней. Откуда-то из мрака вынырнул сам весь черный, как ночь, длинный, как баскетболист, негр, подхватил Марию, крепко обнял черной рукой за талию, повел, повел в румбе, и она, блестя зубами, отгибаясь на руке партнера, победно оглядывалась на Ивана: черт побери, почему ты не пляшешь, ведь мы танцоры, а это же – карнавал!
И налетал из теплого живого мрака ночи резкий и сильный ветер. Мял и взвивал юбки и волосы женщин. Перья страуса на головных уборах. Цветные флаги, стяги, штандарты, полотнища, плащи – все, что могло трепетать и развеваться.
И казалось, вся ночь, весь мир вокруг трепещет и дрожит, и летит по ветру в вечный праздник, чтобы не вернуться в горе никогда.
– Мария! – беспомощно крикнул Иван. – Ты полоумная! Мы бесповоротно опоздаем! Брось танцевать на улице, пойдем же, пойдем скорей в «Ла Плату»... querida!..
Она не отвечала. Она закидывалась и вертелась в страсти танца, и мнилось, она впервые испытывает
