де Нотр-Дам, великого Нострадамуса, провидящего времена, дрянным пьянчужкой?!.. да кто ты после этого, женщина!.. ты отброс, отребье, ты женщиной называться недостойна!.. – а она, вспыхнув, подошла ко мне близко, близко – да как размахнется, да как даст мне пощечину!
И сбила меня с ног – я ведь маленький, чахленький, кривое я деревце.
И вот лежу я на полу у ее ног. У ног ее, обутых в изящные туфли на высоких каблуках. И, скорчившись, гляжу на нее снизу вверх.
А она подходит ко мне, взглядом сжигает, испепеляет меня – и наступает мне ногой на грудь. И давит, давит стопой. И острый каблук врезается мне в кожу, под ребро, вот-вот проколет меня, хуже кинжала.
И я пытаюсь отодрать ее ногу от себя. И лицо мое перекашивается болью. Я кричу: «Ты мне делаешь больно, больно, красивая дамочка!.. Эй, эй, тише, я же не дерьмо, а человек!..»
И она шипит, шепчет злобно: «Нет, ты дерьмо. Ты не человек. Это ты, а не я – отброс и отребье. Ты только возомнил, что ты Нострадамус. Погляди на себя в зеркало. Ты поганый бомжара, и ты спишь в метро, раскатывая по кольцу, чтоб не выгнали на конечной станции, и ты старый алкаш, ибо ты охотишься за рюмкой и стаканом везде, где тебе повезет, и ты вор, ибо ты деньги из карманов у людей крадешь, чтобы тебе хватило на опохмелку. Пророчь, или я проколю тебя каблуком! Хочу знать свое будущее!»
И я, корчась под каблуком, прокалывающим меня насквозь, выкряхтел: все верно, пусть я бродяга, пусть я сплю в метро и охочусь за водочкой. Но я никогда вором не был и не буду им. Вор не может просить милостыню! Вор не может общаться с Богом напрямую! Вор не может быть пророком! А я – пророк!
И тогда она ударила меня подошвой в лицо. И закричала: «Пророчь!»
И я выхрипел: «Как ты унижала – так унизят тебя. Как ты била – так ударят тебя. Как ты убивала – так убьют и тебя! Вот мое тебе последнее слово!»
И она побелела вся, как больничная простыня, и закусила губу, и глаза ее сверкнули, как у припадочной. И я испугался: я подумал, что она сейчас вспыхнет изнутри и сгорит белым пламенем, как звезда.
И я видел, будто бы издали и сверху, из невообразимой дали времени: это я, маленький, лежу у ног злой красивой женщины, сжавшись в комок, и она заносит снова ногу надо мной, чтобы ударить, и открывается дверь, и на пороге – обритый налысо мальчишка, пацан, весь в черном, и держит в руке пистолет, и целится в нас обоих. И кричит – кричит страшно, пронзительно, на всю эту богадельню или уж тюрьму, не знаю:
«Ты последняя! Последняя на моем счету, Ангелина! Повернись! Повернись, чтобы я мог видеть твои глаза!»
И она оборачивается медленно, так медленно, что я вижу – отсюда, сверху, из далекой дали, – как из- под ее белой шапочки выбивается красная прядь и стекает по белой шее вниз, как струйка крови.
– Кто такой Стайер, Цэцэг?!
– Не твое дело!
– Что такое пятьдесят за плод?! Пятьдесят тысяч долларов?!
– Не твое дело, тебе говорят!
Она даже не стала отпираться. «Да, это писала я», – кивнула она равнодушно, взглянув на записку. И Ефим взбеленился. Он схватил ее за грудки. Он кричал на нее. Он вытрясал из нее то, что – он видел это – вытрясти было невозможно. Даже если бы он ее пытал, вздергивал на дыбу, кромсал ножами, поджаривал на медленном огне.
– Это старая записка?!
– Тебе же сказали – не твое дело!
– А что – мое дело?! Я сплю с тобой, значит, это мое дело!
– Я сплю не только с тобой, – лукавый темно-алый рот изогнулся в усмешке. Пучок дегтярно-черных волос оттягивал голову назад. Скуластое раскосое лицо лоснилось от ночных кремов. По щекам пошли красные пятна гнева. – Я сплю с тем, с кем пожелаю! И ты мне тут не указ! И я не твоя собственность! Запомни это! Хоть ты и Ефим Елагин!
– Цэцэг, – его голос внезапно упал до шепота. И он сделал непоправимое. Он встал на колени перед расстеленной кроватью, где сидела Цэцэг и мазала на ночь кремом широкоскулое холеное лицо. И взял ее за руку – так нежно, как только смог. – Цэцэг, милая, деточка моя, – он говорил все ласковые слова, какие могли излететь из него здесь и теперь, – Цэцэг, солнце мое, нежность моя... скажи мне... что общего может быть у тебя с моим отцом? Ведь эта записка не мне же адресована! И не моей матери! Она же адресована ему! Что у тебя с ним за шашни?.. Ты плохо кончишь, золото мое... моя Золотая Тара... мой отец занимается не совсем безопасными вещами... я хочу тебя предостеречь... уберечь...
– О да, твой отец рисковый парень. – Она вынула гребень из пучка, вытащила шпильки, взяла их в зубы. Смоль волос скользнула на спину черной волной. – Семья Елагиных – одна из ста семей, которые правят планетой. Ты можешь гордиться тем, что ты его сын. Что ж, такой бык, такой конь с яйцами не нарожал тебе от твоей мамаши еще славных братиков и сестричек? То-то весело вы бы делили наследство! То-то перегрызлись бы все! Поубивали бы друг друга! Вот была бы потеха! А то ты один как перст, даже скучно.
– Правят планетой, – он передернулся. – Да, мы повязаны с финансовой элитой мира! Да, мой отец ворочает неслабыми делами! Да, он знает, как, где и когда и на какие нажимать рычаги! Да, он азартный игрок! Но мне кажется, он переигрывает, Цэцэг! Он блефует! Он шулерствует! Он мухлюет в ставках! Не попалась ли ты не его удочку, дорогая?! Не будешь ли ты завтра съедена за обедом... зажарена до розовости, до приятной вкусной корочки, и съедена?!
– Ну, буду съедена, что из того. – Цэцэг стала расчесывать черную косу, освобожденную от шпилек. Волосы заструились, заискрили под гребнем. – Тебе-то какое дело. Или ты хочешь сказать, что...
– Да! – крикнул он и не узнал своего голоса. – Да, я идиот! Но я люблю тебя! И хочу тебя спасти!
– От своего отца? – Цэцэг, не вставая с кровати, измерила его презрительным взглядом узких, как стрелы, глаз. – Ты хочешь спасти свою шкуру, выражайся точнее.
Он все еще стоял на коленях. Вздрогнул, когда маленький, как рыбка, мобильный телефон Цэцэг издал кошачье мурлыканье вальса Штрауса. Она, держа в одной руке гребень и продолжая расчесывать волосы, другой рукой лениво взяла трубку.
– Да?.. Ах, это ты, Александрина... Мяу, мяу, милая!.. Ну как же, я безумно, безу-у-умно рада тебя слышать... Ах, ты меня – и видеть тоже?.. Когда?.. М-м, сейчас я не могу. У меня гости. Мя-а-ау!.. Сама знаешь... Как?.. Уже в Париж?.. Завтра?.. После Пасхи?.. А когда ваша Пасха, а?.. я ведь, извини, милочка, – буддистка... Ах, послезавтра?.. Это скоро... Ты там Судейкина увидишь, в Париже?.. Гаврику привет... у него там вернисаж, даже два, по-моему, в Центре Помпиду и в Гран-Пале... поцелуй старого бэби за меня... Да, да, я слышала про Витаса, конечно... такое несчастье... Да, завтра! Да, в двенадцать! Да, буду одна!.. Ча- а-ао!..
Она бросила телефон в подушки. Волосы тихо потрескивали под гребнем.
– Назначаешь свиданку своей лесбиянке? – Ефим чувствовал, как у него немеют, словно под наркозом, губы.
– Назначаю, а что? – Гребень по-прежнему двигался равномерно, плавно, зубья пронзали смоляную чернь косы. – Тебя это волнует?
– Я только что признался тебе в любви!
– В любви? – Рот Цэцэг изогнулся алым монгольским луком. – Какая чепуха! Ты еще веришь в любовь, мальчик? Я не узнаю тебя, Ефим Елагин. С каких это пор ты стал таким сентиментальным? Не осложняй себе жизнь. Бери от нее все удовольствия. Я приношу тебе удовольствие? Да? И ты даришь его мне. Мы квиты. Мы расплачиваемся друг с другом по счетам. Разве этого недостаточно? Ты хочешь кровавых страстей? Извини, милый. – Она вынула гребень из косы. – Я на них не способна. Если я тебя не устраиваю как любовница – брось меня. Если ты хочешь превратить меня в свою жену – тогда я умываю руки. Мой муж дает мне полную свободу. Если ты станешь моим мужем, я не увижу и кроху моей свободы.
– И для того, чтобы быть свободной, ты избавилась от моего ребенка?!
– Да. И для этого тоже. А потом, ты знаешь, я не люблю детей. Дети вызывают у меня чисто физическое отвращение. Когда я вижу маленького ребенка, меня тошнить. Рвать тянет. Вот такая я, уж извини, дорогой. Дети писают... какают... орут, визжат... корчатся, как червячки... ф-фу!..
Он вскочил с колен. Схватил ее обеими руками за щеки. Ее брови испуганно, изумленно поползли вверх,
