– Откуда вы... цари?...
Ее голос упал до шепота. Они услышали ее.
Один волхв, старик, борода белая до пояса, рыболовная сеть морщин по лицу, глубоко сидящие глаза пронзают ветер и снег, поклонился ей. Скинул с плеч мешок. Запустил руку в развязанную горловину.
– Мы-то?... А мы азийские будем, голубушка, – произнес на языке Рус. – Я из пустыни Гоби, а вот мой брат, царь Бальтазар, – кивнул на чернобородого человека в розовом тюрбане, рассыпавшего перед родильницей перлы и сапфиры, – с Тибета. Те сапфиры прямо с вершин и с подножий Канченджанги и Хан-Тенгри доставлены. Как разбойников мы миновали?... Вот дары. Прими их, повитуха. Ты не простая повитуха, знаю. Здесь все непростое. Передашь потом Матери. Рассмотри сперва сама.
Мадлен взяла в руки самородок. Большой кусок, напоминающий человеческую голову. Череп.
Золотой череп Адама. Золотая голова.
Как люди глупы, Боже. И золотую голову им дай – все умнее не станут. И золотое сердце вдвинь – не забьется оно так, как глупое, живое.
– А это Мельхиор, названый брат мой из земли Даурской, – шепнул старик и уцепил за рукав высокого юношу с узкими, как стрелы, глазами, в островерхой собольей шапке. – Метко стреляет брат Мельхиор. Соболя бьет без промаха. Белку. На медведя ходил. Глянь, какие шрамы!.. – Указал на следы когтей поперек усатого смуглого лица. – Вынь, Мельхиор, свой подарок. Отдай повитухе, красавице. Она до поры припрячет.
Узкоглазый охотник вытащил из-за пазухи кусок смолы. Она пахла так сильно, что я зажмурилась, закрыла лицо рукой.
– Смирна, – почтительно прошептал старик и погладил снег бороды. – Если ее растопишь и возожжешь в сосуде, сильней аромата нет на земле. Ее можно есть; пить; мазать ею раны и больные кости. Целебнее смирны только азийский корень, что китайцы женьшенем зовут. А еще я дарю Матери ладан. Чтобы она воскуривала его в курильнице и нюхала, когда печаль загрызет ее. Когда слезы сами из глаз литься будут. Жизнь человека печальна. Жизнь женщины вдвойне. А ладан – радость. Его сбросил людям с небес Дух Горы Меру, пролетавший над людскими селеньями. А к нам еще один царь приблудился. Принцем Таором кличет себя. Не знали мы, верить ему или нет. А вдруг разбойник какой?... А ну-ка он нас ножом пырнет, пока спим!..
С верблюда, согнувшего в поклоне передние ноги, спрыгнул, весь засыпанный снегом, волхв. Его лицо было черным-черно. Будто в саже его вымазали. Ваксой испачкали. Курчавились надо лбом волосы жесткой проволокой. На черной шее горела, на грубой бечевке, белая жемчужина невероятных размеров: с перепелиное яйцо.
– Таор, принц Мангалурский, иди-ка сюда!.. Пока Мать с Бальтазаром цацкается, выкажи повитухе удаль свою!.. Повитуха не простая, а... – Каспар наклонился и пошептал ему на ухо. – Отдай ей свой подарок!
Я, стоя на коленях, глядела во все глаза.
Таор подошел ко мне. Белки на черном лице светились. Белые зубы мерцали в ночи рта, как в пещере.
– Черный Ангел, – сказала я тихо, – проезжал ли ты на своем верблюде по стране Рус? Расскажи мне про страну Рус. Это подарок из подарков и для Матери, и для меня. Больше ни о чем не прошу.
Черный принц вынул из васильковых, малиновых атласных складок, из гущи роскошного тряпья, туесок, протянул мне.
– Открой, – шепнул. – Здесь земляника. Свежая. Я обкладывал туес льдами внутри глубоких сосудов, пока вез. Палило Солнце в пустыне. Ягоду не тронуло. Она была защищена. И любима. Как женщина. Я довез. Я привез тебе родину.
Я, дрожа, потянула вверх крышку туеса. В меня пахнуло летом, лугом, любовью, сладостью. Мелкая, красная, смертельно душистая земляника лежала передо мной в туеске крохотной красной горкой. Я запустила в туес дрожащую руку, схватила в горсть ягоды, поднесла к лицу, опустила лицо в красное, сладкое, душистое, родное. Открытый рот впитывал; вкушал; глотал вперемешку со слезами.
Приблудный волхв Таор стоял и смотрел, как я ем ягоду, как я плачу.
Лицо мое все перемазалось ягодным соком. Я погружала лицо в землянику. Давила ее на щеках, на переносице ладонью. Плакала от счастья. Хватала зубами. Глотала снова. Целовала.
Я целовала землянику родины, как твои губы, Владимир.
– Нравится?... – детски спросил Таор. – Я счастлив.
Я обернула к нему перепачканное земляничной мякотью лицо, рванулась ближе, поцеловала его в черные, лиловые губы.
– Ты устал ехать через горы и пустыни на верблюде?... Отдохни... Здесь, над хлевом, сеновал... Я постелю тебе рогожку... Привяжу верблюда...
Молодая повитуха, обмыв ребенка водой из медного таза, помыла мягкой губкой живот родильницы и грудь, взяла кричащего мальчика и поднесла к набухшей молоком груди матери.
– Не заботься о том, что я буду есть и где спать, – сказал черный принц, завороженно глядя на Мать. – Гляди, наш Бог кормится! Женщина – это еда... И питье... Все сразу... А ты кто, повитуха?... Уж больно ты хороша... О, метет... Метет метелица... Заметает крыши, овины, стога, хлевы... Избы... Избы похожи на шапки... Шапки крестьян – на копны сена... Постели мне на сеновале, красавица... И приходи ко мне... Я не трону тебя... Ты будешь петь мне колыбельную, как маленькому сыну своему...
– У меня нет сына.
Земляничные слезы затекали мне в рот.
– Значит, будет, – радостно сказал Таор. – Хочешь, я буду его отцом?
Я не знала, где я. В храме Нострадам?... В Палестине?... В Рус?... На земле?... На небе...
– Разве на небесах рождаются дети, Таор?...
– Не плачь... Ну что ты так плачешь... Хочешь, поедем со мной на твою родину... Я довезу тебя... Ты сядешь на слона, а я на верблюда... Мы будем кормить их в дороге сеном и зерном... Хочешь?...
Он робко обнял меня и прижался губами к моей щеке в красных ягодных пятнах.
И я сказала ему, обнимая его:
– Идем на сеновал. Я раздену тебя, как младенца. Я воскурю ладан. Я натру тебя смирной. Я буду твоим золотым самородком. И ты будешь держать меня за руку. И нам обоим приснится сон. Сон о любви. Ведь она долготерпит. Не требует своего. Не ищет неправды.
– И сорадуется истине, – вышептал Четвертый волхв, прижимая меня к широкой черной груди, осеняя крестом, которого еще не знали люди, что встанет далеко впереди – в снежных, бескрайних, ночных полях.
Где я. Что со мной. В соборе? Нет. В снегах Рус? Отчего доски, доски, доски над моею головой?!
Колокола молчат.
Вы молчите долго. Век. Два. Три. Вам вырывали языки. Вас топили. Убивали. Расстреливали. Сжигали. Перетапливали на сохи и лемехи.
На дне великих и малых рек лежите вы: на дне Вохмы, Шексны, Двины, Усты, Волги, Невы, Сороти, Истры.
И святой Никола молится о вас.
А я?! Я исправно молюсь вот уже целый час у иконы Рождества: Божья Мать, спаси меня, спаси Владимира, дай нам счастье, дай нам родину! Отыми от нас чужбину! Отведи смерть, волчью тоску!
Дай нам вновь стать людьми!
Дай нам радость... радость... без радости человек – не человек... зверь...
Где я?! Услышь меня!
Не слышит. Спит после родов. Умаялась.
Когда у меня будут роды, Божья Мать?!
Черный принц Мангалурский сходит с иконы, арапчонок в тюрбане, лукавый и толстогубый, улыбается мне. Подсаживается ко мне. Рядом. Чую его тепло. Слышу его дыхание. Он берет мою руку. Поворачивает камнем к себе мой сапфировый перстень – подарок голубя на балу-маскараде в Опере.
– Гляди в камень, внутрь, – шепчет мне черный человек. – Увидишь невидимое. Познаешь все тайны. Только не кричи, если узнаешь ужасное. У тебя сердце сильное?
