И колокол Блэз на башне Нострадам пробил ночной час: один, другой, третий.
Еще не прошла ночная стража веков. Еще старый Каспар собирал, в глубине и тьме потрескавшейся картины, в сугробах дальней земли, свои пожитки, навьючивал поклажу на грустного двугорбого верблюда.
И крепче, и безысходнее обнялись любовники.
И блестел нож в свете голубой, как парча платья Мадлен, одинокой Луны.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ПРАЗДНИК ВИНА
– Вот они!
Из-за угла вылетело безумное авто, чуть не врезалось в обнимавшихся Мадлен и графа.
Они отпрянули друг от друга, но не выпустили друг друга из объятий. Граф инстинктивно прикрыл своим телом Мадлен.
Машина круто затормозила, развернувшись резко, с режущим уши визжаньем. Застыла на черном льду. Дверца отворилась, ударила железной ладонью холодный воздух ночи. На мостовую выпрыгнули Пьер и барон.
– Ну, Мадлен, – довольно выдохнул Черкасофф, – мы перерыли весь Пари. Вы неуловимы. Мы не могли предполагать, что вы так искусно запрячетесь. Вы опытный игрок. А еще прикидывались. Поздравляю. О, граф! – Он шутливо поклонился. – Вы уже подружились с вашей очаровательной куколкой! От великого до смешного один шаг! От убийства до объятия...
– Что вы намерены делать, барон? – спросил граф, видя, как Черкасофф кошачьей, с ленцой, походкой приближался к любовной паре.
Мадлен глядела на барона. Холеный, гад. Усики расчесанные. Бородка напомаженная. Шевелюра стоит веером над низким лбом. Он подходит все ближе, и смутное чувство опасности закрадывается в сердце Мадлен. Как часто она сталкивалась с опасностью – нос к носу. Она, как ищейка, чуяла ее за версту. Вот и сейчас. Ее хозяин нечто замышляет. Что? Не пора ли дать деру?! Граф растяпа. Он долго будет моргать, нюхать воздух, мяться, медлить. Он упустит момент.
Она рванулась бежать в тот миг, когда Черкасофф с удивительной ловкостью, быстрее молнии вытащил из кармана наручники и нацепил их Мадлен на запястья.
– Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети, – пропел он насморочным голосом и засмеялся. – Вот вы и в капкане, дорогая.
– Что это?! – Мадлен возмущенно вырывалась. – Это новый способ разговора?! Или теперь принято в великосветских салонах пугать друг друга?!.. Сначала привязывают к столбу, хотят сжечь... потом защелкивают наручники у тебя на кистях?! Мне кажется, вы забываетесь, барон!
– О да, – он неприкрыто смеялся. – Вы забавляете меня, Мадлен. С защелкнутыми наручниками декламировать такие пафосные речи... клянусь, это трогательно, не менее, чем выступление Анжель Дефанс в Комедии. Вы хитрая. Вы прекрасно знаете, что зла я вам не причиню. Поэтому и беситесь сколько влезет. Побеситесь. Сейчас поедем. Кстати, вы не задрогли в порванном вашим похитителем платье? В машине у меня для вас обещанное манто из выдры. Льщу себя надеждой, что оно вам понравится.
Черкасофф с одной стороны, Пьер – с другой подхватили Мадлен под руки и поволокли к машине.
– Больно рукам! – закричала она. – Сейчас же снимите эти железяки!
– Боюсь, крошка, что ты нас тогда покусаешь, – веселясь, парировал барон, вталкивая ее в гладкое стальное яйцо авто. – А у нас на вас виды, бесценная. Мы должны перепробовать с вами все варианты удовольствий. Все сорта воспитательных мер. Вам же интересно, что дальше станет с вами? Через несколько минут... часов?... Нет?... Держу пари, что вы все-таки живая, а не мертвец. И сердце ваше дрогнет. Пьер, гони!
– Я так не играю, барон, – набычившись, сказал Пьер, отогревая замерзшие руки дыханьем, кладя их на руль. – Видите? Там? Граф стоит и ждет своей участи. У него должна быть лучшая участь. Возьмем его с собой? С ней?... Ей будет веселее.
– А нам? О нас ты подумал?
– Думаю, и нам тоже скучать не придется. Мы усыпим их вместе. Они увидят разные сны. Они станут как шелковые. Слово чести.
– Как шелковые черви, хотите вы сказать, Пьер.
– Этот старик в чалме еще там?... У вас?...
– У нее, если так можно выразиться. У нее, Пьер. На рю Делавар. Вот вам отличный материал для вашего синема. Фильма выйдет что надо, если рискнуть отснять. У вас с собой сегодня камера есть?... Нет?... И пленки нет?... И даже снимающего на серебряные пластины аппарата?... Жаль. Мы расстаемся с гениальной возможностью. Кругом в искусстве лишь дурь и пошлость. Мы с вами засняли бы истинную красоту. Красота под маской бульварного, глупо хихикающего уродства, продажной жизни, лжи, изворотливости. Эта девочка привыкла к выживанию. Она цеплялась за жизнь поцепче нас с вами. Нет, ей-Богу, снимите ее для синема! Весь Пари рыдать и стонать от восторга будет. Ну, берите графа с собой под мышку, пока я перекурю!
Черкасофф дымил в отпахнутое ветровое стекло авто, пока Пьер, галантно склонившись, приглашал графа в машину.
– Едемте с нами.
– Да уж придется, вижу.
– Мы отдадим вам вашу курочку в целости и сохранности.
– Если это будет не так, пеняйте на себя.
– Мы разрешим вам присутствовать во время сеанса.
– Какого сеанса?... Битья?... Порки?... Пытки?...
– Вы полагаете, что, кроме пыток, мы ничего не можем придумать поизящнее?...
– Мадлен, как ты считаешь, – они выдумщики или скучные малые?
Последняя реплика графа, обращенная к Мадлен, заставила ее вздрогнуть. Ободья наручников больно впивались в кожу запястий. Давили на тонкие кости. Останутся кровоподтеки... синяки. И быстро, как на кошке, заживут.
– Так мыслю, Куто, что им не мешало бы немного развеселиться.
– Так, как мы, они не смогут веселиться никогда.
– Что верно, то верно.
Мадлен улыбнулась, вспомнив их Венециа и солнечное утро на лагуне.
Авто с гудением мчалось по Пари, не соблюдая правил, на зеленый и красный свет, как припадочное, содрогаясь, заносясь на поворотах всем корпусом. Рю Наполеон. Рю Багратион. Рю Санкт-Петербург. Рю Рекамье. Рю Делавар. Особняк. Они привезли ее домой.
Она закрыла глаза и откинулась на сиденье.
– Ну! Выходи!
– Не пойду ножками. Несите.
Это новый номер. Издевательство называется. Она чует, что ей предстоит, и хочет напоследок поизмываться всласть.
– Делать нечего, Пьер, придется нести ее. Тащить. Индийская принцесса. Слониха в золотом чепраке. Неси и кланяйся ей. Бормочи: не жмут ли вам ваши уродливые золоченые туфельки, Великая Княгиня.
Они вытащили ее из авто, подняли на руки, взвалили на плечи. Понесли.
Она сидела на плечах Пьера и барона и торжествующе озирала зимние захолодавшие деревья в ночи, с обледенелыми, как бы хрустальными ветками, башенки особняка, тропинки в парке. Высохшие листья дикого винограда, обвившие веранду, заиндевели, как вычурные пластины восточного черненого серебра.
Вот вход; вот лестница. О мрамор, о гладкие перила! Не поскользнитесь, слуги мои. Если упаду и разобью себе голову – никто уже вам не скажет, кого из магнатов, ваших подсудимых, надо бояться, а кого попросту щекотать под мышками; кому надо щедро, поджавши брюхо и подтянув поясок, платить из своего кармана, а кто заплатит сам, вывалит последнее, только отстаньте, отбегите. Отвалитесь, насосавшиеся живой крови пиявки.
Несите меня! Выше! Наверх! В спальню! Я не люблю гостиную. Тут есть портрет инфанты... она меня здорово напугала. Чуть не сошла ко мне однажды с холста. Брось заливать, Мадлен! Ты просто напилась. Надралась, как свинья. И тебе мерещились всякие ужасы. Пей на ночь только бренди. Лишь бренди, и
