мышкины слезки!.. Стул Царице!.. Царский трон!.. Быстро!.. Иначе она упадет, а стуку-грому будет – на весь крещеный мир!..
Грохнули стулом об пол. Аля села, подобрав юбки. Я видела, как дергается угол ее рта. Она разлепила губы, и я услышала:
– Они убьют нас, Линушка. Но не всех. Бог спасет кого-то из нас. Я вижу перед собой Гри-Гри. Он говорит мне: вы будете на небесах. А один из вас спасется на земле. Если это будешь ты, Линушка... – она умолкла на миг... – запомни все, расскажи людям все... всю правду...
– О Мамочка!.. – я повернула к ней лицо. – Не думай ни о чем плохом... это же ряженые... праздник... это шутка такая... сейчас нам покажут Петрушку...
– Да, и Петруха есть среди них, верно, – как во сне, прошептала Аля, – вон он, в сальном картузе... в красной косоворотке... держит штык наизготове...
Чернобородый выступил вперед. Мы подобрались и выпрямились. Представление началось.
– Именем!.. – зашелся он в крике, и уши у меня заложило.
Лампа под потолком угрюмо, в истерике, замигала, грозя вот-вот погаснуть.
Я обернула лицо и поглядела вверх и вкось. Отец стоял неподвижно, держа на руках Сына. Он, не глядя на меня, сильно сжал мою руку, и рука сказала мне: вот, Линушка, и все. Кончен наш земной путь.
Кончено Царство.
В пыльной мигающей жуткими тенями тишине рычал и взвизгивал голос чернобородого ряженого. Мы напряженно глядели на дверь. Оттуда должен был появиться Петрушка. Он должен был выпрыгнуть, вскинуться, тряхнуть колпаком с бубенцами, взвиться вверх, раскинуть руки и закричать:
«А вот и я!»
– Руся, – прошептала Стася, – а души с неба видят тех, кто остался на земле?...
– Мадлен, нам надо вернуться в Пари.
– Обязательно?
– Желательно. Мы не можем бежать в Рус, не повидав людей, с которыми я связан долгами и договорами. Они же нам и помогут. Они сделают нам паспорта... визы... все. Они договорятся с нынешними властями. Мы же не можем с тобой уехать в Рус из Карнака... или даже из Гавра, минуя Пари.
– Я боюсь возвращаться в Пари. Мне кажется...
– Что, родная?...
– Что там нас ждет ужасное. У меня плывут перед глазами черные тени, когда я подумаю о Пари. Я же там уже со всем распрощалась.
– Брось. Выкинь из головы. Мы приедем на один, на два дня. Нам все сделают быстро. Без проволочек. Ты и соскучиться не успеешь, женушка. Тебе тепло в дохе?
Они шли по зимнему лесу, по утоптанной тропе. Рядом с ними бежала лыжня. Карнакские охотники промышляли оленя, кабана. Мадлен закуталась в доху, спрятала лицо в высоко поднятый бобровый воротник. Ее улыбка опалила Князя, как луч восходящего из-за снегов Солнца.
– Чудесно, милый. Я как Царица.
– Почему «как»? Ты будешь Царицей. Ты уже моя Царица. А станешь Царицей Рус.
– Не мечтай об этом. Это несбыточная феерия. Пусть нам будут сниться сны об этом.
– Сны, сны... О Мадлен моя... почему ты кричишь во сне?
– Не знаю. Я не помню снов. Обрывки... страшное... будто это все было со мной... и не со мной... как будто я сверху видела все...
– Что?...
Они шли медленно, и Князь веткой ольхи сбивал снежные шапки с кустов и еловых лап, осыпая снежинки на Мадлен, ей в разрумянившееся лицо и на рукава шубы.
– Скажи мне, родной... – Она остановилась, и встал он, взяв ее за руки в вязаных перчатках. – Ты помнишь меня там... во Дворце?... Это мне не привиделось?... Скажи... это правда, что я там была... жила?... Что я была вместе с ними... рядом с ними... ведь это не сон?... скажи...
Она до боли сжимала его руки. Он смотрел в ее лицо, как в глубокий колодец. На дне огромных синих глаз он видел великую просьбу подтвердить, свет, боль, горечь, молитву, надежду.
Он не мог, не имел права отнимать у нее надежду. Он сказал тихо:
– Конечно, Мадлен. Я помню тебя хорошо. Тебя... ты была маленькая девочка... да ты и сейчас такая... только росточком повыше. Тебе заплетали волосы в две золотистых косы... сажали тебя есть вместе с детьми... Княжны никогда не смеялись над тобой. Им сказали: любите ее, она ваша сестричка. И они, добрые девочки, любили тебя и заботились о тебе. Правда, однажды... – он рассмеялся, – Стася, озорница, подложила тебе в обеденную глубокую тарелку большую жабу, пойманную ею в Екатерининском пруду. Ох и шалунья!.. повеса... Царица отругала ее, даже за ухо взяла... из-за стола вытащила...
– Расскажи еще.
Они снова пошли по тропе, и он держал жену за локоть и за талию, будто боялся, что она сейчас улетит.
– Много всего было презабавного, Мадлен... К примеру... я приехал один раз, Ника пригласил меня сыграть с ним партию в вист... а ты вбежала в залу, и волосы твои были распущены по плечам, и на тебе, помню, было такое холстинковое, простое платье и белый передничек... и матерчатые туфельки, натертые мелом... и руки твои были все в варенье, и ты, увидев меня, закричала: «Князь, Князь, мы варим в саду варенье, пойдемте варить месте с нами!..» Ты была такая румяная... как помидор... Ника сердито насупился. «Как ты себя ведешь, Лина?... Князь приехал ко мне, а не к тебе... и не к вашему варенью...» Дело кончилось тем, что вместо виста мы с Никой пошли к вам, к детям, в сад, и варили на костре варенье в огромном медном тазу, стоящем на сложенных пирамидками камнях... и Ника так веселился, и кричал: «Князь, это же лучше всякого виста!.. как славно мы всех надули!.. вот она жизнь, вот оно настоящее счастье!..» – а я все глядел на шрам, след от самурайской сабли, его японец саданул, когда он был на Востоке в гостях, ах, с Востоком не шути... и он, пробуя варенье из таза столовой ложкой – ты сама ему протянула ложку, – пробормотал: «Что глядишь, Вольдемар?... еще бы немного, и мне конец... разрубил бы самураишко мне череп надвое... Вот она какая, судьба – идешь по ней, как по канату... над пропастью...»
– А варенье вкусное было?...
– А ты забыла?... Конечно, отменное... ведь варила же его ты... ложкой помешивала, мне улыбалась...
– Только я тогда еще не знала, что ты – это ты!..
Лес расступался перед ними. Снег мерцал на тяжело наклоненных к земле ветвях. Мадлен чудились в лесу фигуры бегущих белых оленей, чудесных животных – грифонов, единорогов.
– А правда ли это, Владимир, что в океане живет зверь Левиафан?...
– Правда. Он большой и хвостатый. Хвост у него длиною с морской прибой. Пасть зубастая. На зубок ему не попадись. А на его спине стоит, срублен из бревен, город. Град Обреченный. Левиафан катает град на спине, и люди, живущие там, страшатся, когда он вдруг начинает играть и резвиться в море-океане. Тогда на Левиафановой спине паника. Людишки мечутся, вопят... прячут скарб, тащат пожитки... мир рушится!.. Спасайся, кто может!..
– А наш мир тоже разрушился, Владимир?...
Он не ответил. Брови его сошлись к переносице.
– Не надо об этом, Мадлен. Мы все вернем. Дай срок, вернем. Я обещаю тебе это.
– А если нет?...
– Нам не будет дано знать об этом, нет или да. Об этом узнают те, кто придет после нас.
Они еще долго гуляли по лесу, пока не свечерело. Вернулись в избу отца Дмитрия, когда над лесом стали зажигаться первые звезды. Священник был предупрежден, что гости уедут утренним поездом.
Ночь перед отъездом они просидели с отцом Дмитрием за грубо сколоченным дощатым столом. Священник жег толстую свечу, листал старые книги, спасенные им при бегстве из Рус, тихо, глухо, любовно рассказывал о Царях.
– А Царевна Софья нравная была, когда ее Петр заточил в темницу, стихи писала – да не духовные, а страстные... А у Царя Иоанна, прозванного Грозным, любовница была, по имени Анна, простая девка, так он сперва горячо любил ее, а потом велел казнить, чтоб на него бояре не возводили напраслину и наветы –
