страницы, еле разбирая мудреные умершие слова, вздыхая, и ее большие, по плошке, светлые, как лесные озера, глаза наполняются слезами: неужто ей до скончания лет сидеть вот в этой избе с низким потолком, терзать Священное Писание, глядеть, как в лютый мороз серебряный язык инея зализывает подслеповатое оконце, распятое на кресте грубо сколоченной рамы?!
Отрок глуп. Он не ведает, что сотворилось в мире. Он знай себе лепечет молитву, коей научила его бабушка и названая сестра. А батюшка сидит за столом, как туча. Сгорбился. Руку сжал в тяжелый кулак. Думает. Дума огромна, чугунна, недвижима. Дума ворочается, как медведь в берлоге. Как звезда, делающая медленную петлю, в черном небе.
Отец устал от зимы. А мы устали от его молчания.
Кости мои устают от сидения за столом, руки – от зажиганья то и дело гаснущей – сквозняк тянет из окна до песочных часов, кои отрок все время переворачивает – витой свечи. Я сползаю со стула с резною спинкой к ногам батюшки. Прижимаюсь к его коленям спиной. Внемли мне, отче!.. Спина моя вся в шрамах. Она помнит, как резали ее ножами, зеркальными осколками, обломками пиршественных чаш. Шрамы – письмена. Их прочитает далеко не каждый, умеющий читать по слогам. Сестра моя их не прочтет. Глаз у нее выпадет. И язык она сломает. Все, кто в одном времени со мною живут, сии письмена не осилят. Только...
Мороз столь лют, как цепной пес, что прихватил замок дверной снаружи. Не открыть. Дверь застыла, вплавилась в древняную срубовую стену. Слышно, как ворота скрипят на железных, усаженных алмазами инея скрепах. Гвозди, торчащие в пазах, похожи на серебряные глаза стрекоз.
Господи, мы затеряны в лесах! В дремучей тайге! Господи, как отсюда выбраться! Ведь это навеки! И Рус так велика – мы ее пешком всю не пройдем! Не сдюжим! Век нам тут вековать!
Отец поднимает руку и широко крестится.
А что за сон ты видела, дочь моя, нынче?...
Нынче я, батюшко, видала... и срам молвить... боязно высказать... человека того, что во прежних снах моих меня на растерзание дикой толпе, будто львам на арене цирка, отдавал...
Он вдругорядь к тебе приступался?!.. Баял же я – гони ты его от себя прочь! Оборотень он! Он в ином сне в змея оборотится! В лиса! В дракона! В волка ненасытного! В княжича смазливого! А пробьет час – и он обернется тем, кто он есть, и из пасти его огонь и дым повалят, и сера из ноздрей и ушей, и загорится воздух вокруг него, и застучит он о землю копытом... молись, дочь моя, молись... рубцы эти на спине у тебя однажды после такого сна срамного появились...
Не могу молиться, отец. Не сон это. Явь. Скажи, как отличить сон от яви! Смилуйся! Быть может, я... уже с ума спрыгнула, и нет мне оттуда возврата, где души всех живых и всех умерших танцуют заморский безумный танец, крепко обнявшись?!..
Молись, девочка, молись. И Заступница за тебя заступится.
Мне суждена иная судьба, батюшко. Здесь, в лесах, погибну я. Хочу ярко освещенных залов. Богатого убранства. Тысячи свечей в шандалах. Яств на серебряных блюдах. И чтобы ко мне подошел человек. Великий Князь. И я бы сразу его узнала.
Из тысячи тысяч людей, умерших и ныне живущих, я бы узнала Тебя, мой Князь: а Ты? Узнаешь ли Ты меня? В других временах? В иных землях?...
Да. Узнаю. Без сомненья, узнаю. Ты моя, а я твой.
Крестное знамение совершаю. Витая свеча валится на красный бархат. Поджигает лист ветхой восковой книги. Я дую на тлеющий пергамент, закрываю ладонью жалкий едва родившийся огонек. Пожар, тебе рано. Мы еще пожить хотим. Читай дальше, сестра, не бойся. Бормочи свои псалмы, братец. Батюшко... ты спишь?...
И мне одной глядеть в затянутой плевой мороза окно, глядеть, расширяя полные слез глаза, видя их синее небесное отражение в ледяных папоротниках и хвощах.
Она валялась в будуаре, когда в дверь постучали сухо, твердо и настойчиво.
Да! – крикнула она раздраженно. – Если от мадам, то я сплю! Сегодня у меня было много гостей!
Голос, знакомый, спокойный, произнес из-за двери:
– Черкасофф, к вашим услугам. Мне надо поговорить с вами.
Она вскинулась, как подброшенная пружинами. Барон. Только этого не хватало. Зачем он притащился? А, ну понятно. Клюнул. Она хорошая наживка. Только ей ни к чему играть в рыбалку. А почему бы не поиграть, Мадлен? Если ты хочешь удрать от мадам, тебе в Пари нужны деньги. Много денег. И ты должна все точно рассчитать. Ты должна поиграть с миром в тяжелую, опасную игру. Мир любит удачливых. Мир не любит слюнтяев и размазней. Надо уметь собираться в кулак, когда тебя размазывают манной кашей по тарелке, и улыбаться счастливо, вызывающе, слепяще, когда у тебя на душе тьма и высокие снега и хищные кошки всаживают острые когти в живую плоть твоего исстрадавшегося сердца. Барон? Отлично! Она примет его! Он нужен ей.
– Войдите!
Дверь подалась. Черкасофф вплыл в спалью Мадлен осторожно, всем своим видом давая понять: он не тронет ее и пальцем. Он бережен и почтителен к ней. Он помнит ту ночь в подземном кабачке в предместье. Он пытался спасти ее тогда, это верно. Но против стихии не попрешь. Тогда было царство стихии. Толпа похотливых козлов – и он, молча стоящий перед столом, где посуда растоптана ее плясавшими канкан ногами. Она прекрасно плясала. Она училась танцам? Да. На Востоке. У гейш. У гурий и одалиск. У туарегских женщин, в пустыне, она научилась танцу живота. Живот, жизнь. Танцуем не на жизнь, а на смерть.
– Здравствуйте, барон, – сказал Мадлен и подала руку Черкасоффу с прирожденной наглой грацией.
– Рад вас видеть, Мадлен, – сказал барон просто, без прикрас. – Вы в добром здравии?
– В добром, – ответила Мадлен звонко и вызывающе, – если можно назвать это добрым и здравием. Я давно больна. Я не могу здесь находиться.
Она решила идти ва-банк сразу. Она не могла долго тянуть кота за хвост.
– Я решила убежать от мадам Лу, барон. Поможете мне?
Черкасофф наклонил бородатую голову. Вздернул бороду.
– Я пришел вам это предложить.
Мадлен перевела дух. Ничего себе визит. Что ей отвечать? Как? Может, это подвох? И он в сговоре с мадам? И сейчас дверь откроется, и она войдет, блестя злыми попугайскими глазенками, вытягивая крючковатый старушечий палец, и рассчитает ее в одно мгновенье, и она окажется на мокрой и холодной, злобно хохочущей улице Пари без гроша в кармане?
– Не бойтесь меня. Я не предам вас. Не выдам. Я не из породы графов. – Черкасофф тонко улыбнулся. – Барон – приобретенный титул. Мы его заслужили в боях. Я весь в своих предков. Только я стараюсь заслужить теперь не титул, а одобрение Господа Бога. Важнее этого ничего нет на свете.
Врет, подумала Мадлен. Врет и не краснеет. Одобрение Господа Бога! Все они одним мирром мазаны. Ему нужно от нее нечто, за тем он и пожаловал. Все разговоры о спасении грешников – бред.
– Как вы собираетесь поступить?
– Продолжим наш разговор в кабачке. Вы не откажетесь от дома на рю Делавар?
– Не откажусь, если...
Она пристально, остро взглянула на барона. Хитрюга. Сладко льет мед в чашку. Мягко стелет. Каково будет ей спать?!
– Да, я не просто спасу вас, – по прошествии томительных мгновений ответил он на ее бессловесный вопрос. – Вы мне нужны, Мадлен. Вы мне нужны для работы.
– Что я должна делать, дорогой барон?... Переписывать ваши деловые бумаги?... Растапливать камин?... Научиться подавать посуду на широких подносах, как хорошая горничная... печь бисквиты и хворост к чаю, как хорошая повариха?...
Барон помолчал еще чуть-чуть.
– Ваша работа не будет легка. Я не хочу ничего скрывать от вас. Я занимаюсь тяжелыми, тайными вещами, о которых женщине знать ничего не надо. Женщина – существо особое. К ней надо относиться с большой осторожностью. Но на такой работе, какую я вам хочу предложить, могут работать только женщины.
