Мадлен помотала головой. Закусила губу. Рассмеялась.
– Я теперь буду на таком довольствии, о котором вам придется только мечтать. – Горечь из ее голоса не исчезала, не вязалась с веселым, опьяненно-залихватским блеском искусно подкрашенных огромных глаз. – Я буду делать такую работу, за которую...
Она осеклась. Барон запретил ей говорить кому бы то ни было о том, что она должна делать. Да она сама еще толком не знала, что и как.
– Какую, какую?!.. – наперебой закудахтали девушки. Она глядела на них, как на призраков. Как сквозь них. Огромное пространство распахнулось перед ней, и она страшилась вступить в него, и ветер дул ей в спину, влек ее тело, насквозь продувал душу, свистел в ушах. И там, далеко, в конце пути бесконечного ветра, стоял Великий Князь Владимир и протягивал к ней руки, и она бежала, и ветер сшибал ее с ног, она падала на лед, подворачивая каблук, катилась, переворачиваясь с боку на бок, кричала: «Держи меня!.. Держи меня!..» Тщетно. Ветер был сильнее его и ее рук. До нее донесся его слабый, заглушаемый воем ветра крик:
«Магдалина!.. Магдалина!.. Люблю!.. Прощай!..»
Она тряхнула головой, с трудом освободилась от наваждения.
– Не берите в голову. Деньги ваши. Мадам – ни слова.
Кази и Риффи наклонились друг к дружке, пошептались.
– Ты знаешь, Мадлен, – сказала Риффи, потупясь, – мадам хочет тебя сфотографировать. На память.
– Для коллекции?... Для музея Веселого Дома, что ли?... – захохотала Мадлен от души, и девушки вторили ей.
– Чтобы увековечить образ твой!..
– Да нет, чтоб в назиданье потомкам оставить!.. Что, мол, вот, какую я содержала красотку, что петь, что плясать, что мужиков в постели щипать, что с них три шкуры сдирать, что их туго набитые кошельки растрясать!..
– Она хочет снять тебя на пленку голой...
– ... и это правильно! Живая натура!
– А если фотографию украдет знаменитый посетитель, заведение мадам прославится от берегов Нила...
– ... до берегов Тигра, Евфрата, Инда и Ганга!..
– Амазонки!..
– Миссисипи!..
– А что такое Миссисипи?... Как смешно...
– Мадлен, это тебе знать совсем не обязательно...
Они обнялись и заплясали хороводом, скача вокруг стола, где в расписной китайской вазе стояли сухие еловые лапы, обряженные в серебряный дождь и бумажные фонарики, оставшиеся от Рождества.
– Давайте споем попугайскую песню!..
– Мадам Лу любит спать на полу!.. Мадам Лу...
Дверь грохнула. Девушки застыли как вкопанные и чуть не повалились на пол от внезапной заминки. На пороге стояла мадам, держа на пальце несчастного попугая, вонзая из-под съеденных старостью век острый прищур в прелестную троицу.
– Шалите, – процедила она беззубо, поглаживая попугая по синей головке. – В коридоре слышно. Веселитесь!
– Так Дом-то Веселый, – попробовала неудачно пошутить Риффи и сникла.
Мадам обернулась к открытой двери и щелкнула пальцами.
– Входи! Она еще тут!
Мадлен напряглась, вытянулась струной, стоя у стола в короткой, пышным колоколом, юбке. Вошедший, мрачный небритый парень, высокий и худой, в потрепанной кожаной куртке – из-под воротника куртки выбивался ворот давно не стиранной рубахи – бычьим глазом уставился на Мадлен, на ее длинные голые ноги, вызывающе торчащие из-под короткой юбки.
Потом он поднял глаза и посмотрел в ее лицо.
Она прижала руку ко рту.
Мадам проскрипела:
– Начинайте! Я заплатила вам! Снимок должен быть такой, – она повела сморщенной обезьяньей лапкой с вцепившимся в палец синим попугаем вокруг себя, – Мадлен, обнаженная, лежит на подушках... здесь достаточно подушек?... а то я велю притащить из других будуаров... на шее у нее черная бархотка, это символ нашего Дома... вы обратили внимание, у нас все девушки с бархотками?... в прическе черный бантик, вот здесь... это тоже моя эмблема... и руку она держит вот так, вы понимаете, закрывая причинное место... – мадам положила морщинистую ручку себе на живот и кокетливо завела глазки, – когда снимок будет готов, вы накладываете коллаж... внизу идет надпись, таким сказочным, средневековым шрифтом Эроп: «ВЕСЕЛЫЙ ДОМ. МАДАМ ЛУ»...
– Спит на полу, – бессознательно докончила Кази и испуганно присела, скрывшись за плечами подруг.
Мадам не услышала издевательской цитаты.
– Вы поняли?... За работу! Она скоро отъезжает. Мне нужна ее фигура. Ее глаза. Ее тело. Она сама. Она великолепный товар. Я теряю лучшую девушку Дома. – Старуха сожалеюще прицокнула языком. Попугай щелкнул клювом, повторив звук. – Я хочу ее увековечить для своей вывески! Для рекламы! Для будущих гостей! Для славы! Для вечности!.. Вечности!..
Она забрызгала слюной. Глаза ее восторженно засверкали, совиные веки мигнули.
Попугай крякнул: «Для вечности!..»
– Начинай! – махнула мадам рукой, как укротитель в цирке.
Девушки ринулись вон из будуара. Мадам важно удалилась, неся попугая на вытянутом пальце. Небритый парень подошел к Мадлен и тяжело бросил:
– Раздевайся.
Она, не отрывая от него взгляда, стала стаскивать с себя одежду, не глядя швырять куда попало – под ноги, на кресла, на подоконник.
Вот она голая перед ним.
Он взбил подушки, набросал их беспорядочно, пухло по кровати.
– Ложись, Мадлен, – так же тяжело, чугунно произнес он. – А ты совсем не изменилась. Она легла, не снимая комнатных туфелек. На ее щиколотке блестел ножной браслет – перисцелида.
– Твои алмазы и жемчуга искусственные?
– Настоящие, Лурд. Я не люблю заемного. У одной моей подруги была история с ожерельем. Она взяла напрокат у соседки, чтобы блеснуть на балу, и потеряла его в сутолоке. Потом всю жизнь выплачивала долг, надрываясь, горбясь, еженощно рыдая. А ожерелье-то было поддельное.
– Клади руку сюда. Так велела мадам.
Он бесцеремонно взял ее руку и положил на перевивы золотого руна между крепко сжатых длинных ног.
– Растопырь пальцы, будто ласкаешь себя.
– Лурд!
– Делай, что велю.
Они были одни. Мадлен подчинилась. Отойдя, он приставил руку, сложенную трубочкой, к прищуренному глазу и поизучал ее лежащую в подушках фигуру.
– Недурно. Погоди, я внесу камеру и софиты.
Он втащил в будуар нескладную, старинную камеру на трех отполированных временем деревянных ногах штатива, два софита; к лампам были прикреплены белые зонты, для усиления света. Фотограф включил лампы, они загорелись ярко, причиняя боль глазам. Поковырялся в черном ящике камеры. Выдвинул объектив.
– Мадлен, – голос его был хрипл, безумен. – Ты все такая же. Если ты узнала меня, то и я...
– А ты очень сдал, – спокойно сказала Мадлен. Внутри нее все дрожало. Она, бесстрашная девка,
