Это была Иная страна.
Снова Иная страна.
Чужая речь; вечер, ночь; женщины, идущие по берегам каналов в сильно открытых платьях. Какие открытые ветру и фонарям груди, ключицы! На гибких шеях – ожерелья, колье. Женщины смотрят призывно. Мужчины, не глядите на них. От них исходит аромат. Они надушены тончайшими, дорогими духами, привезенными с южных островов.
Ксения шла по берегу канала, в нем плескалась черная смоляная вода. Отражения фонарей в черной воде раскрывались и запахивались подобно хвосту золотого павлина. Ксения видела: женщины идут на каблуках. На высоких каблуках, едва не падая, сильно шатаясь. Как пьяные. Возможно, они и были пьяные; Ксения не понимала. У парапета стояли продавщицы омаров, устриц, лангуст, креветок и других фруктов моря. Продавщицы держали на весу, у животов, большие плоские корзины, доверху нагруженные дарами моря, привешенные к шеям грубыми веревками. Они кричали призывно и тягуче на непонятном Ксении языке, выкликая свой товар, приглашая купить. Под фонарями маячили худые, испитые молодые люди. Они курили тонкие сигаретки, осторожно передавая их друг другу. В воздухе разносился запах дикой опасной травки. Красный огонек блуждал во тьме. Среди парней, куривших травку, стояли две девушки. Они затягивались дымом глубже, страстнее. Их белки отсвечивали желтым и синим. В мочках ушей сверкали ввинченные серьги. У одной из девушек фальшивый брильянт был вдет в ноздрю. Она выпускала дым из носа и время от времени медленно, как во сне, повторяла одно слово. Одно непонятное слово. И вся компания, услышав это слово, качалась из стороны в сторону, как в шторм на палубе, и поднимала руки над головой.
Ксения брела вдоль канала. Оглядывалась. Как ей быть? Как говорить? Живут немые на свете. Живет кошка... живет и собака... И попугай в клетке живет. Как играют над головою огни! Как ослепительны они. В кривых прозрачных трубках перекатывается кроваво-красный, мертвенно-синий свет. О чем самоцветные огни хотят сказать людям? Люди их сделали сами. Зачем? Для себя? Для детей своих?.. Рябит в глазах. Вот стеклянные двери. За дверьми – скандал. Раздается звон разбитой посуды. Ругань. Тарелки летят на зеркальный пол. На улицу. Витрины брызгают осколками стекла. Ксения хватает осколок с мостовой. Сжимает. Из ее ладони течет кровь.
– Что вы делаете! Остановитесь! Я помогу!.. Я... сейчас...
Она бросилась в проем разбитого стекла. Хозяин крошечного ресторанчика, где произошел погром, внезапно радушно улыбнулся, развел руками и склонился перед Ксенией, одетой в неизменное рубище, в почтительном поклоне.
– Кря-кря-кря-кря-кря-кря... – забормотал он на неизвестном странном языке, и до Ксении дошло, что он сам разбил и посуду, и витрину, и дверь, и он сделал это нарочно. Чтобы на него обратили внимание. Чтобы публика вздрогнула. Чтобы, привлеченные грохотом и битьем, в его маленький ресторанишко явились гости, уселись за столы... «А разбитую посуду мы сейчас уберем! – так и улещивали его подобострастные глаза. – Это мы мигом!» Ксения жестом показала, что у нее нет денег. Хозяин тут же сделал каменное лицо. Во всей его, теперь уже нагло выпрямившейся, фигуре нарисовалось презрение.
Перед Ксенией, идущей по берегу бесконечного канала, проплывали люди внутри желто освещенных машин, на двухколесных каталках, в экипажах – изредка попадались лошади, впряженные в ландо или фиакр, и люди, сидящие в открытой повозке на рессорах, бросали в лицо или под ноги Ксении то мандаринные шкурки, то мелкую серебряную монету, то окурок, то в ярости отброшенный веер. Ксения ясно видела, что и в Иной стране мир резко и жестоко делится на богатых и бедных, и третьего не дано. Кто может переделать мир, если он так сделан Богом? Есть богатство, и есть нищета. Так задана людям задача, но не для решения она, а для выбора. С кем ты? И кто ты?
– Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, – прошептала Ксения, глядя на нищих детей, сидящих на мусорной куче близ воды и жадно поедающих мандаринные дольки вперемешку с кусками краденого в булочных хлеба, – чем богатому войти в Царствие...
Она спустилась по ступенькам прямо к воде. Встала на колени. Вода, милая земная вода. Там, в черном небе, не было тебя. Здравствуй.
Зачерпнула в горсть, умылась. Вода пахла тиной, улитками, водорослями. На губах стало солоно, горько. Ксении показалось, что она умылась слезами.
Слезами всех, кто когда-либо бродил по берегам каналов, плакал, бросался в черную воду, не выдержав боли жить.
Она вспомнила себя. Такую же черную воду. Свое желание умереть.
Тогда... давно... ее схватили за локоть. Ее повернули к себе лицом. Ей сказали грубо: «Ну ты, дура ненормальная, эка что задумала. Не выйдет у тебя».
Она глядела глубоко. Глядела в глубь черной маслянистой воды.
Торговка креветками зазывно кричала:
– Ква-ква-ква-ква-ква-ква!..
Ксения не успела утереть локтем мокрое соленое лицо.
Кто-то схватил ее за локоть. Сжал так крепко, что она крикнула:
– Пусти!
Они стояли друг против друга – мужик в огромном, свисающем на одно ухо бархатном берете, перепачканном масляной краской, и баба в холщовом мешке с дырами для головы и для рук, босая, тощая, пахнущая мазутом и машинным маслом, голодная, с горящими глазами, помнящими иные миры.
Ксения во все глаза глядела на мужика.
Мужик глядел на Ксению неотрывно.
– Кр-кр-кря-кря-кря, – сказал он на своем лягушачьем языке, языке креветок и медуз.
У Ксении волосы отдул ветер с моря, кинул ей на лицо, из-под прядей она сверкнула в мужика улыбкой.
– Не могу говорить с тобой, – сказала она, – но, хоть разрежь меня, я знаю, кто ты. Ты мне родной. Родной ты мне!
Человек в бархатном берете склонился перед ней в церемонном поклоне. Шутил он или насмехался? Ксения рассматривала его. Грязные ботфорты. Нестиранный сто лет кружевной воротник. На тяжелой позолоченной цепи, лежащей на широких крестьянских плечах, – маленький портрет веселой девочки с золотыми волосами, разметанными, нечесаными. У девочки было ее лицо. Она вздрогнула. Если бы еще мужик говорил понятно. Они люди разных миров. Они с разных планет. Он никогда не поймет ее. Почему у девчонки на портрете – ее глаза и улыбка?!
– Кто ты? – спросила Ксения, зная уже, кто он.
Мужик понял, сделал в воздухе движенье рукой, будто писал кистью по холсту.
Мороз пошел по коже у Ксении. А может, это просто начинало холодать, и ночной бриз тянул с суши на море, унося остатки тепла и любви.
В тени нахлобученного берета, во тьме наступившей ночи не разглядеть было его лицо, и Ксения протянула руку и, как слепая, ощупала его. Усы. Борода. Кусты бровей. Морщины. Одно ухо мягкое, другое жесткое: отморозил он когда-то ухо, заблудился зимой в далеком лесу. Шрамы на лбу. Как она знала эти шрамы. Как целовала их.
– Назвать тебя по имени?.. – прошептала она робко.
Она боялась назвать его; и он боялся услышать, что скажет она.
Взявшись за руки, они пошли по ночной набережной, не глядя друг на друга.
Они быстро наловчились разговаривать мыслями.
«Куда ты ведешь меня?..»
«К себе в мастерскую. Ты же хотела утопиться, ну вот я тебя и спас».
«Ты спас меня опять. Но я не хотела уходить из жизни. Я хотела только поглядеть на черную воду».
«Рассказывай мне сказки. Я слишком хорошо знаю тебя. Ты горячая. Ты сумасшедшая».
«Иногда я грущу... знаешь... оттого, что у меня нет такого платья. Такого блестящего платья, как у этих дам на канале. С открытой грудью. С жемчугами на шее».
«Эти дамы шлюхи. Потаскухи. И жемчуга на них поддельные. Хочешь, я сорву для тебя ожерелье с одной такой швабры? Хочешь, брошу его в канал?!..»
