них. Тону, как та нищая девочка-ныряльщица. Умираю. Как долго я плыла в людском море без тебя.
Она откинулась на подушках, и он увидел ее всю, сразу – и буйство золотых густых волос, стекающих по простыням на пол, уже наполовину седых, и холмы нежных грудей, глядящих чуть вниз и врозь, как козье вымя, и худые выпирающие ребра, и отвисший, огрузлый живот, носивший детей и рожавший их, – великое чрево, отмеченное шрамами от пуль и ножей, от побоев и пыток; и тонкие запястья, жилистые и рабочие, и кисти рук со вздувшимися жилами – рук, знающих тяжесть ведер и чугунных рельсов, скользкость сырого мяса на кухнях и сырого белья в стиральных чанах, рук, гладивших его по щекам и плечам, нежнее самых нежных снежинок, нежнее прикосновения лепестков гвоздики и ромашки, – родных рук его Ксении, и скорей целовать их, любимые руки, целовать без конца; увидел ее длинные неустанные ноги, выносливые, как у хорошей рабочей лошади, выносившие ее тело по страшным дорогам жизни, увидел ее огромные странные глаза, непонятного цвета – то густо-синего, то серо-стального, то почти черного, с оттенком холодной сырой земли, схваченной первым инеем; ее раскрытые ждущие губы, кричавшие на площадях жгучие слова, от которых останавливается сердце, и шептавшие на ухо то, о чем молчат осенние звезды в небесах, – увидел ее всю, любимую, желанную, обретенную, – Господи, неужели можно ее потерять сейчас, найденную, сужденную?!.. Он обнял ее, положил навзничь и стал целовать ее тело. Все тело – от плеч и грудей до лодыжек и щиколоток; зарылся лицом в ее живот, нашел губами пупок... вот здесь была пуповина, что связывала ее с материнским нутром; она вышла из кровавого лона, как богиня из вод моря – крохотный орущий младенец, слепой и беззубый, разевающий рот шире варежки, без имени, без судьбы, без прошлого – лишь с одним будущим. И в этом будущем роились вокруг нее людские рои, сверкали людские радуги, свистели людские хлысты, бичующие ее; и в этом будущем был он, из ранивший себе босые ноги зеленым байкальским льдом. Она никогда не умела правильно произнести его имя – все коверкала, переиначивала, играла им, как мышка – крылом стрекозы, держала, как мятную лепешку, под языком, – нет, она боялась назвать его по-настоящему, суеверно скрывала от себя самой: а вдруг назовет – и он растает навек, исчезнет... или – засияет во всем блеске и славе своей...
– Иди ко мне, обними меня, – сказала она просто, – мне не верится, что мы вместе. И я чувствую снова разлуку. Она близко. Она страшна.
– Родная моя, жизнь всегда страшна, – прошептал он, обнимая ее и ложась на нее всею тяжестью долгого бессмертного тела, – но разве мы с тобой ее боимся?..
– Я боюсь... боюсь...
Она задыхалась. Он входил в нее всем средоточием любви, тяжелым острием, клятвой тела, узнавшего цену духу и чувству. Он направлялся к ней и устремлялся навстречу, втискивая непомерную огромность любви в узкое жерло живой, единожды данной жизни. Громадными, безбрежными волнами содрогался он, и она содрогалась вместе с ним, отвечая его выстраданному порыву, отдаваясь его вечной воле; они вместе плыли по реке вечности в вечной ладье, в течение вертело и крутило их, и колыхала стремнина, и кружилась голова, когда они оба, наклоняясь, смотрели, как бурлят за бортом водовороты, чернеют омуты, свечками выпрыгивают из воды играющие рыбы.
– Мы как две ладони, наложенные одна на другую...
– Нет. Мы просто – одно. Одно.
– Что это?.. Что это?.. Что это?.. Что это?..
– Это любовь. Это жизнь. Это наше ложе. Это молитва.
– Ты – моя молитва.
– Да, да, да!..
– Только всегда люби меня. Где бы ты ни был. Где бы я ни была. Кто бы мы ни были. Зачем ты меня нашел?..
– Молчи... Я целую тебя...
Они обнялись крепче. Еще крепче. Тихо было в каморке. Где были дети? Где был Командир? Тишина обнимала землю. Шло ли время? Они не знали. Его смуглое тело покрылось росинками пота; он не отрывал губ от губ Ксении; она соединила руки вокруг его шеи, у него на затылке. От их сплетенных тел шел сильный жар. Треснула и разбилась бутылка из-под масла на полке. Осколки посыпались на пол.
– Ты знаешь... я сплю на кухне... в ящике из-под картошки...
– Ты уйдешь вместе со мной. Я унесу тебя из всех ящиков. Из всех кухонь.
Их тела раскалялись. Грудь Ксении часто поднималась. Он целовал ее грудь, шею, глаза, снова припадал к губам – так смертельно больной припадает к кружке со спасительной холодной водой, утоляя последнюю жажду. Он жаждал ее. Она была его водой, его воздухом, его жизнью.
– И ты тоже – жизнь моя...
Бессмертие – вот оно. Грудь в грудь. Ребра в ребра. Губы в губы. Боль любви. Долгий поцелуй. Сплетение языков, ртов, дыханий, кровей, сердец. Перетекание жизни в жизнь. Неостановимо. Неисцелимо.
– А почему... – она покрыла поцелуями его лоб, виски, скулы, – почему ты там... на Корабле... разговаривал по-птичьи?.. Притворялся дурачком?.. Боялся, что я тебя узнаю?.. Или...
– Я дал обет. Я дал себе такой обет. Побыть в твоей шкуре. Поскитаться. Посуществовать дурачком. Изгоем. Отверженным. Носить капюшон и в холод и в жару. Изведать тюрьму. Испытать побои и пытки. Ощутить, каково это – брести в метель и в зной по дорогам пространства, по долинам времени, смещая их и путая. Узнать, как бьет отечество родными камнями родного пророка. И, пройдя все это, снова обрести тебя – дорогую и светлую; я поел твоего хлеба – я стал не только возлюбленным твоим, но и братом твоим. А хочешь... – от поднялся на постели. Слепой рукой нашарил на столе нож.
– ...хочешь, будем кровными совсем?..
Он резанул себя по запястью. Кровь потекла из пореза красным струистым гребешком. Повернул Ксеньину ладонь.
Поглядел на нее: можно ли?
– Режь!..
Тонкое запястье окрасилось алым. Он наложил свою руку на ее руку, и их крови смешались.
– Пусть у нас родится сын...
– У нас уже есть сын.
– Ну, тогда дочь...
– Дочь... мне приснилось... она уже была... ее уже нет на свете... или я...
Рыданья перехватили ей горло. Он поцелуем закрыл ей рот.
– Ты бредишь... ты спишь... ты спала... дочь твоя еще не родилась... она еще бегает меж малиновых, меж серебряных Райских хвощей и тюльпанов... ты назовешь ее... как ты назовешь ее?.. Как хочешь, воля твоя...
Ладья качала их. Радость обладания. Радость отдавания. Счастье умирания вдвоем. Все, что есть у человека на свете, – это любовь. Горе любви, радость любви – все растворится во времени, все канет, все исчезнет, продастся за высокую или за грошовую цену. Но любовь – это все, что у человека осталось после изгнания его из Рая. Наши праотцы согрешили. Ох, сладок был плод с дерева добра и зла. Любовь – добро она или зло?.. Ответь мне... ответь...
– Я люблю тебя.
– И я люблю тебя!
– Вот за этим я и пришел на землю, Ксения.
– А люди?.. Я думала, ты пришел ради людей... чтобы их спасти... чтобы опять искупить их грехи...
Какое безумие! Прижаться еще крепче. Сильнее. Боль рвет сердце. Колыханье, пребыванье тела в теле рождает смятение души. Серьга входит в ухо; мужское входит в женское, и женское создано для мужского. Раскололи орех на две половинки! Ты не отличишь их. Как срослись все наши жилы, все кости и сухожилия, все сосуды и живые ветви, оплетающие каждый бьющийся в страсти кусочек золотой плоти. Плоть – это душа. Плоть – дух. Это возможно только в любви. Только с любимым.
Целуя тело твое, я целую душу твою.
Целуя губы твои, я целую сердце твое.
Только с любимым возможна жизнь.
И только с любимым возможна смерть.
– Я много раз умирала, любимый... и еще буду умирать... сделай так, чтобы я умерла вместе с
