стрелять, давай и меня вместе с ней.
И снова засунула в рот леденцового петушка.
Солдат обалдело глядел то на Ксению, то на торговку, застывшую с нелепо закинутыми руками у кирпичной, с белыми изразцами, стены. Оружие в его руках содрогалось.
– Вы что... сговорились?!.. Вы это... спектакль мне тут представлять?!..
Ксения медленно, как бы нехотя, подошла к солдату и ткнула ему в зубы сладкого петушка. Палочка- насадка торчала из его рта. Глаза его округлились. Он ударил Ксению прикладом, оттолкнул от себя и остервенело выплюнул петушка на снег.
– Дуры!.. – заорал надсадно. – Проваливайте!.. Где увижу вас на улицах, на площадях – прощайтесь с белым светом!.. Петухи!.. Куры!.. Леденцы!.. Сволочи!.. Не хочу!.. Не хо-чу-у-у-у!..
Солдат забился в истерике; Ксения оттащила торговку за угол красно-кирпичной стены, подобрала с дороги рассыпанных петушков, ссыпала в порожний короб.
Баба, утирая ладонью лицо, шмыгая носом, причитая, низко кланялась Ксении, безостановочно крестясь, бормоча восхваления, жалобы, благословения.
– Бог да будет с тобой, девонька!.. От смерти ведь спасла!.. От верной смерти!.. Бог, а не Дьявол, да будет с тобой!.. Время тяжелое, дикое... смутное... Дьявол ходит рядом, тут он, тута, вот вместе с нами сейчас был...
– Это еще не Дьявол, – сказала Ксения, улыбаясь и сося красного петушка, – это просто солдатик наш, глупый, бедный. И мы бедные, и он бедный. А Дьявола мы еще увидим. Правда, никто не знает, какой он с виду сейчас. Он ведь, знаешь, обличья меняет. Шкуры разные носит. Узнай его. Не спутай ни с кем.
Она летела среди разрушения, тревоги, огней и выстрелов, и ее крылья не видел никто. И она сама их не видела, только чуяла: за спиной, чугунной тяжестью под лопатками, разворотом прозрачных широких теней за плечами. Как-то раз шла по зетемненной улице. Объявили комендантский час. Свет отнимали. Фонари, помигав, в муках умирали. Светящийся снег струился из черной воронки неба в лица редких смельчаков, отважившихся нарушить запрет. Ксения шла легкой босой стопой по леденистой мостовой, во мраке, не оглядываясь. Ни шуршанья шин. Ни выстрелов. Внезапная, непривычная армагеддонскому уху тишина. У ярко блиставшей витрины, сочащейся наглой роскошью, где вперемежку лежали алмазы и стразы, меха и шелка, манекены, одетые в манто из голубых мехов, задирали белые алебастровые ноги, а выпуклые громадные лампы беспощадно били в глаза, прожигая насквозь зрачки, стоял, сгорбившись, высокий человек, закуривал, наклоняя голову к слабому огню, мечущемуся между сложенных ладоней. Странный человек; на нем была необъятная, распахнутая всеми полами и подкладками бобровая шуба, высокая, как башня, песцовая шапка, шея его, обмотанная пушистым ангорским шарфом, высовывалась из скопища воротников, тряпок, дорогих одеяний, а лицо у него дрожало и морщилось, как у подзаборного бедняка, горького пьяницы: он нервно, судорожно курил, глубоко затягиваясь, презрительно выплевывая дым.
Ксения подошла к нему, сияя глазами.
Он повернулся к ней, выпустил дымное кольцо.
– Здравствуй, Ксения, – надменно, чуть усмехаясь, произнес незнакомец в бобровой шубе. – Потрепала тебя жизнь. Поизносилась ты слегка. Вот мы и встретились.
– Кто ты?.. – Ни испуга, ни любопытства не прозвучало в ее голосе. Она глядела на него прямо и весело, не опуская сверкающих в безлюдной темноте глаз.
– Тебе незачем знать мое имя. Ты и своим-то не слишком дорожишь. Наступит время – узнаешь. Или не узнаешь никогда. Все равно.
Они пошли вместе прочь от яркой витрины, углубляясь во тьму, буравя мрак телами. Незнакомец взял ее за руку.
– А ты высокая, почти вровень со мной, – жадно засмеялся он и холодными пальцами стиснул ее горячую ладонь, – как спутаны твои волосы!.. я подарю тебе расческу...
И внезапно развернул ее за плечи к себе, и зашептал ей в лицо, жарко и смрадно дыша, блестя белками безумных сладострастных глаз, тряся ее, тиская, вдавливая до синяков и кровоподтеков железные пальцы ей в яблоки плеч, в жилы запястий, прижимая ее тощие ребра к лоснящимся драгоценным бобрам:
– Идем со мной!.. я подарю тебе все, все в нашем прогнившем до костей мире... Я всем владею!.. У меня в руках все нити, все концы... по всем дорогам ко мне текут ценности мира... У меня бухарские ковры, индийские шпинели, сибирское золото, австралийские опалы... У меня лучшие вина земли, вкуснейшие яства, поданные на золотых и серебряных блюдах, меха редчайших зверей... Я сплю на перинах, набитых гагачьим пухом... ха, ха, ха!.. хотя я могу вообще никогда не спать... и все-таки сплю... потому что так надо... это красиво... Я могу купить все, чего ни пожелаешь... а желать можно бесконечно... и я бесконечно могу исполнять желания...
– Чьи?..
– Твои... Конечно, твои, чьи же еще... Ты еще не знаешь, каково это – жить в роскоши, спать на шкурах голубых песцов и белых медведей, жрать на золоте, носить шиншилловые палантины, кататься не в железных повозках – в лимузинах, похожих на гордых птиц... Мне подчиняются все, кто знает мою силу. Показать тебе мою силу?..
Он поднял руку. Рукав бобровой шубы скользнул вниз, и Ксения с ужасом увидела, как в темноте блеснула когтями растопыренная зверья лапа и приблизилась к ее лицу.
Через секунду он хохотал, прижимая зажмурившуюся Ксению к бобровому воротнику.
– Ха, ха!.. испугалась!.. я же фокусник непревзойденный, меня еще никто в трюках не переплюнул... это не сила... это просто смех один, захотел я посмеяться... над тобой... ты же... вы же так верите во все это, ну вот я и...
Он перевел дух. Ксения отняла лицо от его воротника и вгляделась в него. Зрачки ее расширились. Незнакомец отразился в них. Если б кто-нибудь сейчас поднес зеркало к ее глазам, она увидела бы, что отражения в ее зрачках – красного света.
Две красных фигуры.
Две кровавых тени.
Два пляшущих багровых знака.
Ей застлало глаза слезами. Поземка обняла ее щиколотки.
А незнакомец шептал:
– Будешь жить в неге, в довольстве... Позабудешь свои подворотни, свои ночевки на чердаках и в подвалах, ужас своей жизни... выбросишь свой мешок, свое грязное рубище... я сожгу его... нет!.. я его сохраню в прозрачном хрустальном саркофаге, как реликвию, как вы храните эту... как ее... – он поморщился... – драгоценную плащаницу того, кому вы молитесь... откормишься, поправишься, кости и мослы обрастут приятненьким жирком... вдену тебе в ушки прелестные брильянтики... запястья обхвачу браслетами кованого серебра... а как к твоим синим глазам пойдет сапфировая диадема, м-м!.. клянусь, у тебя никогда и зеркала-то в руках не было, ты не знаешь, какая ты... а ведь ты женщина... ты – женщина!.. приблизься ко мне, настоящая женщина, женщина, каких в мире мало, каких нет уже в мире, я-то это знаю, я... отдайся мне, доверься мне... сделайся моею... я высоко вознесу тебя... над всеми женщинами мира!.. над всеми мужчинами!.. над голью и царями!.. над сбродом и князьями!.. над рабами и магнатами!.. над теми, кто бьет, и над теми, кого бьют и забивают до смерти... есть одно условие... чтобы я взял тебя и увел с собой... навсегда... до конца света... до конца... мира...
Он захрипел. На его губах показалась белая пена с прожилками крови.
– И ты будешь... его царицей... Ты... моей царицей будешь!.. Я тебя давно приметил... я за тобой давно слежу... Всю твою жизнь... глупую... жестокую... несуразную... А ты бы могла... если б только захотела... если б только пальчиком шевельнула... бровью повела... но ты – дура... ты круглая дура... ты не хочешь... Но я заставлю тебя... Я прикажу тебе... я так хочу...
Он поднял ее лицо за подбородок, дернул вверх.
– ...ты – моя!
Ксения рванулась. Бесполезно. Он держал ее крепко. Выпростать праву руку. Только правую руку. Для знамения.
Она чарующе улыбнулась. Губы ее дрожали. Она видела рядом с собой страшное, любострастное, небритое лицо, кипящее масло узких и длинных, широко стоящих подо лбом, у висков, глаз, красный язык,
