И вот люди, отчаявшись, собирались на улицах и пировали. Накрывали столы скатертями с бахромой. Выносили скамьи. Вытаскивали старые табуреты, кресла, венские стулья, чтоб усесться, чтоб сидеть за столами, хохотать, веселиться, бокалы поднимать. Вываливали на скатерти все, что имелось в доме ли, за пазухой: все яства, всю снедь родимую и заморскую; и длинных сельдей, обильно политых подсолнечным малом, и банки черной и красной богатой икры, вытащенной из закромов, и жареных кроликов и куропаток, и бедняцкие черные сухари, вынутые из нищенской протопленной разломанным ночью забором, давно небеленой печки, и похожие на мертвых зверей броненосцев загадочные фрукты ананасы, и горсти мороженой малины, клубники и черной смородины, вытянутые из дачных погребов, и целиком запеченных поросят с хвостиками колечком, таких живых и жалких в румяности и смуглости своей, что хоть плачь, и высокие калачи, и зачерствелые обглоданные корки, и розетки с засахаренным, столетней давности дедовским вареньем можно было здесь найти. Глаз искал. Рука схватывала жадно. Рот кусал и заглатывал. Человек пировал на ветру, на просторе, среди снежных улиц, среди выстрелов и разрывов, забыв помолиться, хохоча во все горло, ибо знал, что встанет из-за стола – и упадет, свалится в снег, на мостовую, на землю, вспыхнет в жару, покроется черными и красными пятнами и язвами, закатит глаза до дикого блеска белков, выгнется в последней судороге, Так пей же, ешь и гуляй! Тебе эта жизнь дана!.. Ты прекрасен, человек, румяный, на морозе, ядущий великую снедь свою, сидящий за накрытым камчатною скатертью столом, на любимой улице, на широкой площади, в родном стольном граде, среди зимы и Войны, на пронизывающем ветру! Ветер идет в накат, а тебе хоть бы что. Только стаканы взметаются! Бокалы взлетают в пургу, чокаются и звенят хрустальные рюмки! Живые веселятся, и мертвые тоже. Мертвые на веселье невидимыми глазами глядят, и им весело становятся. Все едино. Мертвый ли, живой – выпей вина, пригуби ледяной водки! За мое здоровье!.. За твое!.. Наш пир последний. Так попируем всласть, люди! Не всякий день случается на свете Зимняя Война! Все вместе тут: и поминки, и свадьбы, и пьянка проводов, и пированье встречи, и тризна, и крестины. Ты, смерть, берешь нас голыми руками?!.. А вот и не возьмешь! Мы сами тебя возьмем! Мы выпьем за твое здоровье! Мы, чокаясь в метели, во все горло, взахлеб посмеемся над тобой, костлявая!
– Ксенька будет тост говорить!.. Ксенька сейчас слово скажет!..
– Тихо вы орать, дайте послушать, что наша Ксенька изронит!..
Она поднялась за колченогим столом, возвышающимся посреди площади, шатаясь, держа за тонкую ножку прозрачный фужер, наполненный рубиновой кровью. Губы ее дрожали. Последние твои слова, Ксения. Народ ждет их. Народ по горло сыт словами, обещаниями, посулами, ложью, лестью, обидой. Как жаль его тебе. И ты губы должна разлепить и сказать. На пире ведь надо кричать веселые пожеланья, бросать пирующим людям куски золотого счастья и серебряной радости; обливать их белым соусом, брызгать в них зеленым вином. Они ждут! Кинь в них ком рыданья! Волчий вой!
– Люди... люди мои!.. Я пью за ваше здравие, потому что смерти нет! Когда мы уходим в ночь, мы смеемся и поем. Мы не слышим песен, доносящихся из могил, потому что у нас уши глухие. Потому что мы слепые и глупые дураки! А смерть – это пир веселый! Это пурга, она танцует с нами. Обними нас! Сделай нас людьми! Человек – это тот, кто полюбил смерть и лег счастливо спать с нею. За любовную постель я пью! За последний поцелуй!
Толпа загудела, заулюлюкала, закричала: «Ура! Живем вечно!.. Лети, пуля!.. Дави нас, танк!.. Не убьешь!.. Не раздавишь!.. Вот оно, бессмертие, – нам Ксенькой обещано!.. Она-то уж не обманет!..»
Пурга взвивалась. Стаканы взметались. Черные щеки людей вваливались все глубже. Какая холодная зима в этом году, Господи.
...............Я Птица. Я Птица. Я Ангелица. Я залетела в Красные Казармы. О, сколько тут солдат. Солдаты, солдатики. Где ваше поле боя. Вам не мечтать о нем. Вот трубы гремят! Гудки гудят!.. Что ваш командир орет?!.. Выступаем... куда?!.. зачем... Огни летают по небу... огни впиваются вам в кожу... раздирают Ваше нутро... разламывают пополам ваши нежные ребячьи кости... Я спасу вас. Я – ваша сестра, маркитантка. Я таскаю с собой снедь в мешке, бинты, вату, перевязки, фляги с водой, бутылки с вином и спиртом. Где моя телега?.. Нет у меня телеги!.. Я всю поклажу на себе несу! На горбу... на загривке...
А крылья тебе мешают, Ксения?..
О да, очень мешают... но я стараюсь их не замечать... Они тяжелые, но ведь я ими могу прикрыть вас, солдатики, если что... если мина взорвется, и полетят осколки и земля в лица и в сердца, и надо будет лечь, и спрятать голову в глину, в грязь, в песок, в чернозем, а я тут как тут, наклонюсь и теплым крылом накрою... лежишь, солдатик, покойно ли тебе?!.. мирно ли тебе... не кусают ли белые, ледяные мухи нагого тебя...
Какая канонада! Разрывы! Скрещенья огней В зените! Свист и вой над головой!.. Радуга, из крови и белых бинтов, светящаяся, в непроглядной черноте... О странная Зимняя Война; ведь одним махом можно смести с лица земли не только бедный Армагеддон, но и Волгу, и Каму, и Урал, и Сибирь, и Россию; почему же до сих пор не взорвалось земное нутро, не вышла наружу подземная яростная лава?!.. Один удар – и не понадобятся Казармы, сложенные из красного древнего кирпича, и вы, солдатики, дети мои, не будете вскакивать, как ошалелые, по сигналу древней безумной тревоги. Все превратится в огненное красное месиво, в крошево жара и гибели, но никто не будет знать доподлинно, что это гибель. Человек хочет жить и в Аду. А ты кто такой, парень?! Знакомо мне лукавое, небритое лицо твое...
Он, качаясь, слепой, вытянув ослепшие руки, с сумасшедшими незрячими глазами, объятый сумасшедшей дрожью, шел наощупь ко мне, сумасшедшей. От него пахло бензином, мазутом, соляркой, дорогой.
«Я... с передовой. Меня подстрелили... и ослепили, А как бы я хотел увидеть тебя, Ксения... напоследок».
Я Птица, ты же видишь; ты видишь это руками; сердцем; ртом; языком целующим; сожженными ресницами. Гляди, какие широкие крылья. Я унесу тебя на крыльях. Я вылечу тебя. Я воскрешу тебя.
«Нет, Ксения. Уже не вылечишь. Не воскресишь. Должен же я умереть когда-нибудь. Там такое творится... на передовой!.. Эта Война будет последней, Ксения. Помяни мое слово».
Подхватить его под мышки. Он виснет на мне всею тяжестью; его тяжесть и груз моих крыльев соединяются и пригнетают меня к земле.
«Я разучился водить машину, Ксения... я больше не шофер. Я ничего не вижу. Ты будешь моими глазами?!.. Не смеши... не бреши. Я сам по себе. Ты сама по себе. Бог создал нас раздельными. Бог сотворил нас всех одинокими. Чтоб одиноко жили мы. Чтоб одиноко умирали. Чтобы, царапая больничную простыню или военную землю ногтями, мы шептали Богу: что же Ты, Бог, нас одних оставил, так ведь тяжко одному, одной... без Тебя...»
Я видела: ему плохо. Мой солдат с передовой, водивший машину, как Бог, как никто. Нашедший меня после Взрыва в тайге. Зачем он лег чугунной гирей на мои плечи здесь и сейчас?! Делать нечего, надо тащить. Солдатики, погодите, не рвите у меня из рук пирожки, бутылки с отравной водкой. Последний мой ребенок на мне повис. Слепой. Ему чужие очи нужны. Буду его поводырь. Я буду человек-глаза; но я ведь еще и человек-Птица, и тяжело тянут меня вниз крылья мои, не взлететь нам вдвоем. Лег на мою спину!.. За шею обхватил!.. Кричит: «Неси!.. Я устал воевать!.. Я не хочу больше жить!.. Тащи меня!.. Гляди за меня!.. Живи за меня!..» Господи, да он сумасшедший... Ну, уцепись за меня, держись крепче, поволоку тебя... снег лепит в лицо... не взлететь... по земле потащусь... Что ревешь?!.. по лицу слезы, кровь, сопли текут, ребенок ты малый, беспомощный, дай рожу утру... Ослаб духом совсем?!.. не робей, дотянем мы с тобой до ночлега, дай срок, ночь наступает...
Лег на лопатки мне, грудную кость в мой хребет вдавил. Вот тяжелый, как чугунный. А волочь еще... долго?.. – до пристанища... А разве у тебя есть пристанище?.. Было когда-нибудь?.. Жизнь велика; тащи его на себе по всей жизни, как живой крест. Крест мой! Ты ж совсем с ума спятил! Ты что мне в ухо все время орешь: Нострадамий я, Нострадамий!.. Кто это такой, скажи на милость, – Нострадамий?!.. Человек, который настрадался, что ли?!.. Больше и хлеще нас с тобой, шоферюга, никто в целом свете, никогда... не настрадался...
Кричишь мне видения свои?!.. Дай ухо склоню... послушаю... Волосы ветер вьет. Еда в мешке закончилась... Прожорливые солдатики... птенцы мои... Я ведь у них – мать-Птица, ты так и знай... Что видишь?.. река широкая, и плот по ледяной воде плывет, и на том плоту Царь с Царицей стоят, а у их ног
