придет, чтобы ее воскресить. Солдаты, их жестокие ухмылки, заросшие щеки, хищные зубы. Выпученные от долгого бега глаза без мыслей, без прощения.
Ксения внезапно повернулась к бегущим. Пошла им навстречу. Раскинула руки живым крестом. Глаза ее сверкали. По лбу тек струями пот. Рот ее был приоткрыт. Губы дрожали. Так боюсь я, Господи. Но я не могу иначе. Я не могу, чтобы меня ударили в спину. Чтобы ногой мне на затылок наступили.
– Простите мне! Простите! Простите меня! – закричала она и побежала навстречу солдатам. – И вам я тоже прощаю!
Солдаты опешили. Как вкопанные, стали. Ксения шла к ним, как по воздуху. Лицо ее разрумянилось. Солдаты увидели женщину близко от себя, увидели, как она хороша. Из старой, драной дерюги мешка выглядывала красота, дрожала и рвалась огнем на ветру. Она подошла к преследователям и погладила их ладонями по небритым скулам – одного, другого.
– Мальчики, – голос ее метался и срывался, – мальчики. Простите мне, что я вас испугалась. Вы мне в сыновья годитесь, мальчики. Я боюсь вас, видите, но я иду навстречу вам. Делайте со мной что хотите.
Они схватили ее за запястья. Жарко дышали ей в лицо. Каски затеняли их лбы и носы. Ксения видела только рты в мертвенном свете белого фонаря, шевелящиеся, голодные.
– Ты преступница! – гаркнул один. – Оружие! Быстро! На землю! Без разговоров!
Другой быстро ощупал ее, делая больно груди и животу под рогожкой рубища. Ни ножа. Ни револьвера. Умалишенная. Зачем бежала?! И лицо доброе, брови смешно дрожат.
– Ну и волосы! – ахнул тот, что кричал про оружие. – Острижем тебя, парик сделаем и продадим. Дорого продадим.
– Зачем остригать?.. – выцедил напарник, повыше росточком, с пушком над губой. – Можно скальп снять. Проще и удобнее.
Все оборвалось в Ксении. Она не поверила своему слуху: «Почудилось, кровь шумит в ушах от бега». Пыталась рассмотреть лица солдат, молоденьких ребят, под стальной нахлобучкой касок. Нет, взгляда не поймать, глаза в черной тени, различимы только плохо выбритые подбородки, презрительно вспухшие губы и дырки ноздрей. Парни просто спятили от преследования, от остро и пряно пахнущей ночи, от армейской тоски, что найдет и в выгребной яме, и в петле, от близости женщины. На одного, на другого глядела она, сливины ее глаз темнели. Это было похоже на правду – их рты из пухлогубых делались тонкими, белыми, нитевидными, сумасшедшими. Они напрягались. Они... готовились.
– У вас нет денег...
Шепот Ксении сошел на нет. Молоденькие. Пацанва.
– А ты что, дашь нам? – спросил тот, что повыше, и ударом босой ноги в спину принудил ее опуститься на колени.
Ксения стояла на коленях под звездным небом, и сейчас, через два или три сердечных толчка, с не должны были содрать скальп. Забавляются детишки. Играются. Мало их мамки пороли.
– Дети мои, – суженное горло Ксении превратилось изнутри в наждак, слова царапались и шуршали. Ей заломили руки. Тот, что пониже, вытащил из кармана стесанную металлическую рыбу – лезвие, резак. Они глумились над Ксенией, требуя у нее оружие. Оно было у них, оно сверкало игрушкой и гордостью, и губы раздвигались, обнажая смеющиеся зубы – Ксения не слышала их смеха, она в и д е л а его, беззвучный страшный смех, одни рты, без глаз, без морщин на лбу.
– Надо сначала начертить линию, по которой будем резать, дурак. Чтобы ровно было.
– Без тебя знаю. Ты знаешь, что скальпы сушат на высоких бамбуковых шестах?.. По крайней мере, так делают в племени гуахили.
– Врешь ты все. Слабо тебе.
– Не слабо. Держи ее крепче.
– Слушай, а почему на ней мешок надет?.. Может, она из желтого дома?.. А нам по шапке за нее не дадут...
– Дадут, дадут.
Они резали друг друга выхрипами и вскриками. Ксения стояла на коленях и ждала.
«Я стою на коленях перед звездами, перед звездным небом. Они нагнули мое лицо к земле, но я затылком вижу над собой высокие звезды, и, Боже, как мне благодарить Тебя! Ты создал меня такой свободной, и, кочуя по душам, странствуя по звездам, я должна платить кровью за свою свободу. Совершенны и дивны дела Твои! Ты сделал на земле убийцу и жертву; и Ты простил обоим и помог. Помоги мне не разрыдаться. Я счастлива, что я живу, и счастлива, что могу умереть. Помоги не расплакаться от красоты ночи, от синих звезд в дегте зенита, от сияющих фонарей – они как шары на елке в кромешной тьме ежово-колючих ветвей. Как чудесны все дела Твои. И моя первая смерть – чудо; и моя сотая смерть – тоже чудо, ибо лишь перед Уходом я познаю самый сладкий, самый кровный вкус жизни: изо рта Твоего в рот мой, из клюва в клюв, как птицы птенцов кормят. Да, я могу бороться, вопить пронзительно, сопротивляться, вырываться. Но я не делаю этого. Помнишь, как Ты сказал чернобородому казначею из Кариот: делай скорее, что делаешь. Ты знал, что он предаст, и сам велел ему быстрей бежать и предавать. Ты сам послал его на подлость. В путь без возврата. И он потом повесился на сухом дереве, и тело его бросили в каменистый овраг рядом с дохлыми животными. Он не смел ослушаться приказа Твоего. Так и я говорю солдатам: делайте скорее, что задумали!»
– Ну, давай фломастер, тащи из кармана, придурок, очерти ей линию, какую хотел, вот здесь, на лбу, и дальше, по виску веди, над ухом, да, тут, ну что ты застрял, дальше по затылку...
– Не могу по затылку, идиот, у нее тут косы!..
– Ты, придурок, сгреби ее солому в кулак и подними повыше, ты что, не кумекаешь, что надо резать по ровному!
– У меня руки дрожат!..
– Руки?!.. Хорошо, что не...
– Все заметано, дятел, маркер красный, хорошо видно, стисни ей локти покрепче, крейзи такие, они все такие, шарахнется, даст тебе в зубы пяткой и прости-прощай, а может, она карате изучала, перед тем, как сковырнуться, они же буйные, их там, знаешь?.. цепями связывают, чтоб не изувечили друг друга... эх, у меня один дружок т а м побывал!.. ему там все зубы повыбили, голодом морили, он сознание терял каждый час, а его привяжут рваными простынями к койке и водой ледяной – из ведра – всего – от маковки до пяток... а санитары, сволочи, стоят вокруг, руки в боки, и покатываются... Он мне записки оттуда слал: все, кореш, иссяк, хочу отбросить коньки, еще не выбрал, каким способом...
– У него... у этого твоего... правда крыша поехала, или его туда упекли за что другое?..
– За другое, идиот... Будто ты не знаешь, за что... За все хорошее... Он имел свободный доступ к копилке князьков и, если б кто его хорошенько потряс, мог бы выложить такое, что полетело бы в тартарары все...
– Зря твоего дружка замели! Лучше бы все полетело!.. Чем так жить... Я в эту каску и так, и разэдак хотел... а командира...
– Вот с кого скальп снять бы надо...
– А тебе не жалко бабу, придурок?..
– Жалко... что ты слишком быстро резак вытащил. Ночь теплая, земля мягкая, есть лестницы и чердаки... Ты – идиот...
Красный круг по лбу, вискам и затылку был обведен. Высокий солдат, держащий ее за локти, вдруг наклонился и зарылся носом в спутанный мокрый стог ее волос.
– Ты что, тоже с рельсов съехал?.. Заткни ей рот рукавом гимнастерки, сейчас она будет орать, я начинаю...
– Что вы делаете с ней?!.. Пустите ее!
Охотники вздрогнули, чуть не выпустили добычу. Ксения, вымачивая висячие космы в дождевой луже, избычившись, больно выгнув шею, развернулась в направлении крика, стараясь рассмотреть вместе с солдатами его владельца. Из глубины, из тьмы истекающих соком душистого дождя весенних улиц надвигалось шествие. От соленого пота, от предсмертного ужаса не различали глаза Ксении, кто да что – звон бубенчиков, высверки и выблески золотого шитья, розовых лоскутов, полосы теплых шерстяных попон, верблюжьи горбы, вот и ослики бредут, осторожно обходя лужи, волна счастья накатывается, вот уже различимы в ночной волглой сырости смуглые лица, масленые, лоснящиеся, худые, веселые, белозубые,
