ржавые рельсы. И огонь не сразу охватывал их. Долго обнимал. Долго, страстно целовал, вскидывал золотые руки.
На торговые переговоры в Бахту послали трех дюжих безоружных матросов и Золотого Шлема – нести ружье наизготове, для важности и острастки. Стася увязалась с мужчинами. Дайте мне пройтись, погулять, ножками по снежку потопать!.. К пристани, вмерзшей в лед по самые кнехты, с холма спустились охотники, и среди них – высокий мужик в треухе, с винтовкой за спиной, с прищуром темных, ночных глаз, и улыбка его рвалась вперед и летела белой птицей. Стася вздронула. Какой красивый!.. Где она могла его видеть… Где… Когда он наклонился перед ней, чтобы высыпать в принесенные с ледокола мешки поленца соленых мелких осетров, она узнала его. В Царском дворце, на приеме английского посла Олдриджа, когда министр Витте и министр Солнцев поссорились из-за военных действий на фронтах Зимней Войны и Витте вызвал Солнцева на дуэль, этот бахтинский бородатый охотник танцевал с ней на гладком блестящем паркете бешеную мазурку. Тогда у него не было бороды, и его звали Мишель Тарковский. «Эй, Михаил!.. – зычно окликнул его напарник, мощный старичина, крепко, широко, расставив ноги, стоявший на широких и плоских таежных лыжах. – А помидоры-то матросам донес ли!.. я чай, в кармане у тя прокисли… али треснули…» Охотник вытащил из недр шубы прозрачный мешок, в нем хлюпали красные раздавленные помидоры. К горлу Стаси подкатила дурнота. Красные. Как та… взорванная, растерзанная плоть… расстрелянных… на Островах…
Ее ноги подкосились, и она стала падать в снег. Охотник подхватил ее под мышки. Дивная девочка, что вы. Божественная девочка. Какой дивной красоты девочку вы таскаете с собой, мужичье, в холод и голод, в разгар Зимней Войны, по хребту дикого зверя Енисея. Он потряс ее за плечи, освобождая от дурноты, похлопал по щекам. Очнитесь, сударыня. Давно никто ее так не называл. Она открыла невидящие глаза. Охотник глядел на нее из мужичьей шерсти, мхом затянувшей лицо, как из прорези карнавальной маски. Мишель, это же маска. Ты же танцевал со мной мазурку. Ты целовал мне ручку. Охотник, не отрывая взгляда от ее лица, стащил у нее с руки подбитую енотьим мехом рукавицу и припал жаркими губами к ее застылой руке. Его губы встретили пустоту на месте безымянного, свадебного пальца. Когда он вскинул голову и их глаза натолкнулись друг на друга, она увидала, как из глаз его вытекают светлые горошины, путаются в бороде и тут же застывают жемчугом на морозе.
Матросы подхватили мешки с провиантом, расплатились. Вместе с бумажными деньгами охотнику в руки втиснули четверть водки. Он обнял бутыль и прижал ее к груди, как ребенка. Мужчины и девушка пошли прочь, перескакивали, как козы, по льду между торосов, он глядел им вслед, и водка сквозь зеленое стекло бутыли светло морозила ему голые ладони.
Таймыр пройден насквозь. Таймыр прострелен, как стрелой.
Ледокол вышел в устье Енисея с помятыми, исцарапанными когтями льда боками. В безбрежном устье сверкали под Солнцем разводы игристой живой воды – здесь поработали другие ледоколы, помощнее. Капитан обогнул каменный мыс, ледяной уступ. Простор Карского моря выплеснулся в душу, хлестнул невероятьем синих льдов, слепящих волн по прижмуренным глазам. Труба ледокола запыхтела черным дымом. «Топлива только до Диксона!.. – крик капитана спугнул с мостика двух птиц, белых чаек, с крыльями, черными с исподу. – Хочешь ешь, хочешь пей!.. Жратвы-то много, а горючего…» Он рассерженно махнул рукой, и голица слетела с руки и полетела в воду.
Теперь мы пересядем на любое судно, идущее на Запад по Северному Морскому Пути, Стасинька. «Северный» Золотой Шлем выговорил как «Зефирный». Я должен доставить тебя в Европу в целости и сохранности. Я не восточная ваза, чтоб меня беречь. Пусть я разобьюсь. Меня и так уже разбили. Вы везете на Запад осколки, господин. И даже не склеенные. Старческая горечь проступила полыньею в улыбке молодых губ.
Они узрели белое обледенелое тело встречного корабля на закате, когда ярко-красная, багровая полоса прорезала небо над залежами льдов, над лежбищами тюленей. Капитан дал длинный, протяжный гудок. Э- э-эй! Там, на корабле!.. Возьмите пассажиров на борт. Вахтенный просигналил все, что мог, флажками. Встречный замедлил ход. Пока корабли разворачивались и подходили друг к другу, прилаживаясь, притираясь бортами, нацеливая носы, сбавляя скорость, утишая пламя в котлах, – Золотой Шлем наскоро собрал дорожный мешок, вскинул на плечи, сам одел в шубу безвольную, безропотную Стасю, с повисшими руками, с остановившейся светлою водою в широко глядящих северных глазах, вывел на ветер. О, больно, можно обморозить щеки, нос. Погодка штормовая. Ветер ярился и выл в корабельных трубах, пока Золотой Шлем и Стася перебирались по шаткому трапу с енисейского ледокола на военный корабль, сторожевик. «СКР-20» – намалевано было белой масляной, боцманской краской у него на борту, на корме. Стася взмахнула рукой, посылая капитану прощальный воздушный поцелуй. Она будет век помнить его соленую рыбу. Будет помнить эти колючие щеки: она прикоснулась однажды к ним нагой, без рукавицы, ладонью.
Они погрузились на сторожевик молча. Их особенно никто ни о чем не расспрашивал. Капитан сторожевика был иной, нежели на ледоколе. Высокий и угрюмый; поклажа лет давила его, пригибала плечи, он горбато сутулился, вдруг – резко – выпрямлялся. Он только спросил их: на Запад? На Запад. До границы с Норвегией? До первых скал Лапландии? Туда. И дальше. Мы дальше не идем. Мы ходим только в Русских водах. Какая же сейчас власть в России?.. А никакая. Война все преступленья на себя спишет. Царь наш убитый за нас на небесах всем Святым помолится. Узкие, жесткие стальные глаза капитана подозрительно ощупали светловолосую девчонку, укутанную в тряпицы и собачьи меха, что кочан. Как же нам дальше?.. Дальше – это куда?.. В Норвегию?.. В Англию. Почему ты так худо балакаешь по-русски?.. Ты не шпион?.. Золотой Шлем улыбнулся. А почему на тебе позолоченная шапка?.. Молчишь?.. Ну, молчи, молчи. Мне с твоим молчаньем детей не крестить. Доплывем до нейтральных вод – ссажу тебя на первую попавшуюся рыбачью скандинавскую лодчонку. Добирайся до своего Лондона как знаешь. Я не нарушу конвенции. Меня расстреляют без военно-полевого суда.
Ледовитый Океан колыхался под сторожевиком огромным и серым жирным тюленем. Стася, а ведь Океан страшней, чем река и море. Ты чувствуешь его мощь. Он качает тебя, как качал бы тебя на руках мужчина, любящий тебя. Любящий и целующий; и владеющий тобою всею. Заполняющий тебя всем собой – без остатка, до конца. Тот, под натиском чьего тела ты бы кричала от восторга, а он бы вонзался в тебя беспощадно, качал бы тебя – собой. И, устав любить тебя, он бы поднимал тебя и качал бы тебя на руках своих. Это твой мужчина, Стася. Где он?! У тебя был только Исупов. У тебя был полковник Исупов, потерявший разум, когда узнал, чья ты дочь. Он делал с тобой все, что делают с женщинами мужчины. Но ты осталась девочкой, девственницей, хоть и прободалась до крови твоя плоть, и была порвана морозная ледяная плева; и завесу в храме разодрали надвое. В тебе жило твое девство. Его никто еще не порушил. И вот Океан. О, как же властно и неодолимо он качает тебя.
Мужчина и женщина в любви – как в корабле… в шлюпке. Они спасаются от крушенья. Они качаются на волнах чуда и ужаса. Бог, ответь, будет ли с ней – так?! Или сторожевик подстрелят, прежде чем…
Их торпедировал вражеский корабль «Адмирал Шпеер», нагло вынырнувший из-за гребня мрачной белопенной волны. Серое чудовище, стальной Левиафан. Из хорды растут орудья; из хребта – пушечные кости. Она стояла на боцманской палубе, Золотой Шлем стоял рядом с ней. Нынче ночью он сел к ней, согнулся на корточках на полу перед ее изголовьем, приложился щекой к ее щеке. «Стасиа, буду тибе говориль всю прафда. Я из далекой страна. Я в тибья влюбил. Я знаю, кто – ты. Я тибья спасать до конца. Наш конец тут». Он кивнул на холодный Океан, голубыми – на сумрачном, сером – вспышками мечущийся под ныряющим килем. Чужой корабль подходил медленно, готовясь погубить. Сторожевик встопорщил зальделые борта орудьями. Господи, жалкие пушечки, старинные минометики! И этаким оружьем мы ведем Зимнюю Войну. И уже сколько лет. Но ведь времени нет, Стася. Времени нет. Молись кротко за врагов своих.
Она кинулась на шею Золотому Шлему, а серые рыбы торпед уже шли, уже вспарывали соленое брюхо Океана, уже вонзались в днище сторожевика, как мужик-насильник вонзается в жертву, и капитан надрывно вопил из рубки: «Огонь!.. Огонь, ребята!.. Всыплем им, пока мы еще живы!..» – а судно разламывалось надвое от торпедного удара, тонуло быстро и ужасающе просто, матросы взмахивали руками, уходя под воду, их рты глотали последний воздух, глаза вылезали из орбит. Матросиков, что в Бахте закупали с нею у охотников осетров и моченые помидоры, разорвало на кровавые, лохматые куски. Стася, Стася! Вот спасательный пояс, вот… Золотой Шлем трясущимися руками пялил на нее пробковый желтый пояс. Теперь и мне застегни. На спине. Завяжи!
