столике. Иногда девочка подолгу вглядывалась в дорогое лицо, изо всех сил пытаясь представить, как он выглядел в жизни.
Ей уже было трудно вспомнить, но где-то в глубине души жил его образ, тихий и светлый. Она словно видела себя сидящей на отцовских коленях, пока он читал газету, и, казалось, ощущала тепло обнимающих ее рук и живота, касавшегося крошечной спины. Он бормотал вслух, читая статью за статьей, и слова «ассамблея», «комиссия» (и многие другие, смешные и непонятные) стали ее знакомцами, как диковинные игрушки для взрослых, которые, устав скакать по строчкам, вдруг невзначай забрели в ее маленький, уютный мирок.
Это было так забавно, она так остро ощущала близость отца, что даже теперь, через несколько лет после его смерти, она не могла заставить себя взять в руки газету. В сущности, именно от этого слова и стали казаться ей чужими, враждебными. Они словно были из того мира, вернуть который ей было не под силу, но тоска по нему наполняла все ее существо незатухающей болью.
Она вспоминала, как отец купал ее, когда она была еще совсем малышкой, надевал на нее чудесные, почти кукольные одежки и слушал ночную молитву, произнесенную нетвердым детским голоском. Странно, но она почти физически ощущала близость отца, словно его руки утирали ей слезы, целовали маленькие порезы и ранки, тогда как живая мать была далекой и бесплотной, будто призрак.
Кейт до сих пор поразительно ясно помнила тот миг, когда она, лет трех, вбежала из ванной в комнату к родителям голышом, смешно размахивая руками. Мать ее побранила, но отец взял на руки и сказал: «Ну, ну, Кейти… У тебя будет еще уйма времени побыть очаровательной девушкой, все еще впереди. А теперь быстренько надень пижаму».
С тех пор как папа умер, никто не называл ее Кейти. Мать вообще редко упоминала ее имя и относилась к девочке с враждебной отстраненностью, без малейшей теплоты. Всецело поглощенная собой, она была озабочена только своей внешностью – укладывала волосы, наносила макияж или же болтала по телефону. Для дочери у нее времени не было.
Кейт стала вдруг понимать, что брак родителей вовсе не был удачным. В самом деле, быстрота, с какой Рей занял место отца в их доме, наводила на мысль, что прошлая жизнь не была столь безоблачной и счастливой, как ей казалось. Что, если мать притворялась все эти годы, живя бок о бок с отцом? И другой она ее уже не воспринимала. Так Кейт потеряла обоих родителей.
Сейчас, глядя на слегка пожелтевшую фотографию, Кейт ощущала, что странное чувство поднимается внутри ее – словно по мере того, как время стирает из памяти дорогие черты, постепенно ускользает понимание того, кто же она есть на самом деле. Потому-то в ее жизнь и вошла Ив Синклер. Кейт была еще нескладным, неоформившимся полуребенком-полуподростком. Ив же была совершенна, и, безусловно, Кейт куда легче было затеряться во тьме киношки и жить два часа выдуманной жизнью, чем блуждать вслепую по миру в поисках своего «я».
В пять часов последовал быстрый стук, и дверь в комнату Кейт бесцеремонно распахнулась.
Ирма Гамильтон окинула дочь взглядом, в котором не было и намека на тепло.
– Мы с отцом приглашены на обед, – сказала она сухо. «Он мне не отец», – подумала девочка.
– В холодильнике я оставила тебе поесть, – добавила она сухо. – Разогрей, когда захочешь.
Кейт смотрела на мать: темно-каштановые крашеные волосы, серо-зеленые глаза. Ирма была уже несколько грузновата (от пива и конфет, которые очень любила), но при этом источала чувственность, тем более явную в кричащих платьях, туго обтягивающих бедра и грудь. Губы ее постоянно кривила усмешка, словно окружающий мир раздражал ее, и только поглощенность плотскими удовольствиями давала ей какое-то подобие душевного равновесия. Кейт не раз слышала, как Рей называл ее сукой, и не могла не согласиться, что это слово характеризует ее как нельзя лучше.
Девочка ничего не ответила. Она знала, что мать и Рей отправятся в ближайший гриль-бар, где они обедали, по меньшей мере, дважды в неделю. За едой они будут пить, много пить. Вернутся поздно, после девяти, и будут еще пить. Может статься, опять начнется потасовка. Кейт была так рада побыть в одиночестве. Она мечтала только о том, чтобы они уходили из дома почаще.
Мать хмуро оглядела комнату.
– И не забудь прибрать в комнате, – проговорила она. – Тут словно чертов ураган прошел.
И не сказав больше ни слова, вышла.
Остаток дня и вечер Кейт провела в тщетных попытках сосредоточиться на уроках. Но вместо занятий она то и дело подходила к своему тайничку и начинала перебирать немудреное богатство. Мысли ее были заняты только Ив Синклер.
К десяти часам, когда хлопнула входная дверь, Кейт была уже в пижаме. Она успела принять душ, расчесать волосы. В мозгу вдруг опять всплыло, что она так и не вызубрила математику. Рассказик тоже остался недописанным.
Никто не пожелал ей доброй ночи. По доносившимся снизу звукам она могла понять, что взрослые выпили сегодня больше, чем обычно. Совсем не по-доброму звучали скрипучие подзуживания матери и раздраженные ответы Рея.
Кейт легла в постель. Она пыталась отрешиться от их голосов, звяканья льда в бокалах, переживая снова и снова виденное сегодня на экране. Она вспоминала Ив, бегущую через гостиную в отцовские объятия, резвящуюся на лужайке плантации, лучистая улыбка маленькой актрисы словно баюкала, утешала, заслоняя собою все то, что Кейт так хотелось забыть. Ее собственный мир стал терять очертания – она вернулась домой.
Ее дремоту оборвал резкий скрип ступенек – взрослые поднимались наверх. Мечта все еще боролась, цеплялась за последние клочочки иллюзии, но вот уже хриплые вздохи и омерзительный визг кроватных пружин разорвали слух, доводя Кейт до отупения. В какой-то момент эти звуки показались ей даже смешными. Усилием воли она попыталась опять перенестись в уютный, счастливый домик на плантации – прелестная девочка в белом платье, любящие родители, изумрудная лужайка и перешептыванье ветра в верхушках деревьев. В этот зыбкий миг Кейт ощутила себя Ив.
Девочка спала.
2
Голливуд, Калифорния. 12 сентября 1930 года
