Глава четвертая
Когда Миднайт через неделю после несчастного случая пришел в себя, вся голова его была в бинтах. В памяти осталось смутное воспоминание о красивом женском голосе, читавшем и певшем ему; этот голос пробуждал в нем какие-то другие, мучительные воспоминания, но в то же время порождал в нем желание жить.
У него был сломан нос. Левая нога загипсована. Он лежал в полуподвешенном состоянии, не представляя, кто он и где находится. О катастрофе на дороге он не помнил. Он разучился глотать пищу и еле-еле понимал английский. Но и то, что он понимал, только усиливало боль и отчаяние.
Сквозь туман от сильных лекарств в голове у него колотилось одно ужасное слово.
Овощ. Это было первое, что он понял.
Еще совсем недавно ему бы и в голову не пришло, что такое простое, невинное слово может оказаться самым жутким в английском словаре. Оно стучало в его и без того раскалывающейся голове отчетливее и громче любого другого членораздельного выражения.
Где он находился? Что с ним произошло? Будет ли он когда-нибудь снова самим собой – что бы это ни означало?
К счастью, боль и лекарства несколько сдерживали ужас перед этим словом и перед будущим на протяжении всего его лечения. Боль буквально душила Джонни, обволакивала все его существо и отчуждала его от всего остального мира. В то же время она была единственным, что связывало Миднайта с жизнью. А несмотря на новые страхи, он как никогда хотел жить, хотел выздороветь, и воля к жизни оказалась просто невероятной, потому что одновременно он презирал себя за свою беспомощность и слюнтяйство – за то, что он трус.
По ночам его мучили кошмары. Вдруг он становился все меньше и меньше, пока не превращался снова в хнычущего трусливого младенца. В дом влетало чудовище – Натан называл его «хищадием». Миднайт забивался от страха в темный чулан – так он был напуган, но слышал, как Натан в одиночку бьется с монстром за них обоих; время от времени раздавался чудовищный грохот крыл доисторической твари.
В другом сне Миднайт был постарше и его гнали по темным переулкам какие-то хулиганы, они осыпали его градом насмешек и обзывали трусом, потому что Натана больше не было. Наконец они догнали его, располосовали от плеча до живота и бросили подыхать в канаве.
Все кошмары были на один лад. Он не помнил, были ли они у него после того, как Натана сбила машина, когда он катался на велосипеде, а отец, глядя на гроб, угрюмо сказал:
– Хороший сын умер. Остался трусишка.
Весь первый месяц Миднайт пребывал в полубессознательном состоянии. Весь второй месяц прошел как какая-то смутная каша из темных дней и еще более темных ночей. Большую часть времени Миднайт был настолько плох, что едва ли мог отличить одно от другого. И надо всем властвовало всепоглощающее, невыразимое чувство – страх. Даже когда приходила доктор Лескуер и всячески пыталась его успокоить, страх был неотвязно при нем.
Страх, что он навсегда останется слабым, беспомощным и одиноким.
Бесконечные консилиумы врачей собирались у его постели и бубнили ученые слова об обратимой или необратимой амнезии, но понять из этой научной галиматьи что-нибудь путное было невозможно, Миднайт был слишком разбит, чтобы отвечать на их вопросы.
Легче было понять Ольгу Мартинес, ночную сиделку. Это она первая выговорила злополучное слово, проникшее в его сознание и поселившееся там еще в первый месяц.
Овощ.
Она нашептывала его ему на ухо, повторяя вновь и вновь, пока оно не упало на темную почву его смутного сознания и не пустило свои злотворные корни в его теле, беспомощно распростертом на больничной койке и поддерживаемом в полурастительном состоянии целым арсеналом медицинской техники, словно в фантастической сцене в лаборатории безумного изобретателя. Он знал, что мозг его едва функционирует, и боялся, что она на самом деле права.
Ольга, эта толстая как бочка ночная сиделка, прикосновения лапищ которой были холоднее льда, не ограничивалась только этой жестокостью. Ей доставляло особое удовольствие делать ему массаж своими ледяными лапами с такой грубостью, что он от боли начинал извиваться. Она стала привязывать его, после того как он вышвырнул утку, а всем объясняла, что он агрессивен и опасен для посетителей. Из-за нее та красивая женщина с таинственным голосом перестала появляться.
Ольга выделывала с ним все, что хотела, потому что была безжалостной садисткой, а он не мог сопротивляться. Жестокие нравы улицы, на которой он рос, научили его понимать, на что способна злоба человеческая. Когда он был маленьким, его терроризировали хулиганы с их улицы.. И теперь не было Натана, чтоб защитить его. Но Миднайт сообразил бы, как справиться с ней. Ведь справился же он с ними. Нужно только время.
По мере выздоровления систему жизнеобеспечения постепенно отключали. Он заново научился глотать пищу, разговаривать, ходить на костылях, несмотря на гипс.
Как-то ночью Ольга уменьшила дозу болеутоляющего лекарства, и все его мышцы свела судорога. Эта пытка длилась несколько часов. Посреди ночи она явилась вновь и склонилась над ним. Он пытался отодвинуться, но его держали ремни. Она начала глумливо бубнить ему на ухо ненавистное слово:
– Овощ!
От бешенства у него чуть не разорвалось сердце. Некогда крепкое тело рванулось в кожаных постромках, а она только расхохоталась. От этого он так разозлился, что плюнул ей в лицо.
Ольга схватила подушку и навалилась с нею на его лицо.
Он яростно сопротивлялся, боясь потерять сознание. В глазах все потемнело; но в это время лопнули ремни на запястье и он схватил ее за горло.
– Санитар! Санитар! – завопила она. – Опасный больной. Бэ-двадцать три.
Он еще сильнее сжал ее горло.
– Сумасшедший, – прохрипела она. Послышалось хлопанье дверей и топот ног по длинному коридору. Он опомнился, только когда спасательная команда навалилась на него. Мозг и грудная клетка словно взорвались от нестерпимой боли в тот момент, как они обрушились своими телами на его сломанные ребра.
Под тяжестью их туш он не мог дышать. Физиономии мучителей расплывались в одно смутное пятно. Он больше не мог сопротивляться, потому что они прикрутили его дополнительными путами и затянули их столь крепко, что в запястьях и лодыжках прекратилась циркуляция крови. И тогда она надвинулась на него победоносно со шприцем в руке.
– Это мигом образумит его!
Он пытался царапать связывающие его лапы, а она только скалила зубы.
Дверь в палату снова открылась.
В дверном проеме возникла худощавая стройная фигура. От льющегося сзади света ее золотистые волосы светились, словно нимб вокруг головы ангела. Миднайт почувствовал, будто в палате усилилось электрическое напряжение.
– Простите. – Голос был нежным и бархатистым, но он ожег его словно удар хлыста и причинил боль гораздо большую, чем врезающиеся в кожу ремни и пряжки. Его мучители замерли.
Он тоже.
Более красивого голоса он в жизни не слыхивал. Это был тот голос, который он услышал, придя в себя. Но Господи Боже, как же нещадно он жег его – такой боли он не помнил.
Что-то ласковое, животворное, ностальгическое и в то же время властное, угрожающее, важнее памяти – в этом чувстве были жажда, желание и безвозвратная потеря, а также предательство – все это обрушилось на него и ожило в нем.
Кто она такая?
Ему хотелось бежать. Ему хотелось умереть. Больше смерти боялся он, что это великолепное существо увидит, в какое жалкое ничтожество он превратился, но, поскольку бежать было некуда, Миднайт, закусив губы, заставил себя смотреть на нее.
