еще более суровую аскезу [41] католических фанатиков с самобичеванием и умерщвлением плоти, но у жизнерадостных южан подобные процедуры вызывали только смех. Тогда он попытался одолеть еретических проповедников силой своего красноречия и мрачной глубиной веры, но люди больше не уповали на спасительную силу пролитой на Голгофе святой крови [42].
Фра [43] Доминик покинул Тулузу, глубоко убежденный, что страшную ересь можно сломить только военной силой. Вторжение стало решенным делом. Его начали втайне готовить со всем характерным для папства тщанием и обстоятельностью.
Личной буллой великий понтифик подчинил недавно учрежденную святую инквизицию попечению ордена доминиканцев — псов господних [44].
После убийства папского легата Пьера де Кастелно [45] в 1209 году римский первосвященник провозгласил крестовый поход, и христианнейший король Филипп Второй Август двинул к границам Лангедока закованных в сталь баронов и армию в пятьдесят тысяч копий под командованием графа Симона де Монфора Старшего [46]. Карательная экспедиция приобретала затяжной характер. Невзирая на превосходящую военную силу и творимые крестоносцами зверства, с «умиротворением» графства дело подвигалось туго.
Умер Иннокентий, и конклав кардиналов избрал нового папу; три короля сменились один за другим на французском престоле, а в Лангедоке все еще полыхало пламя восстаний. Покоренные и униженные, жители вновь и вновь брались за оружие во имя бессмертных заповедей Совершенных. Только через десятки лет головорезам вроде Манфора удалось как будто бы утихомирить опустевшую, измордованную страну.
Безье горел три дня; древний Каркассон, у стен которого катары дали последний бой, был наполовину разрушен. Уцелевшие Совершенные с остатками разбитой армии отступили в горы и заперлись в пятиугольных стенах замка Монсегюр. Это была не только последняя цитадель альбигойцев, но и главное их святилище.
Среди защитников крепости, возведенной на вершине горы, было всего около сотни военных. Остальные не имели права держать оружие, ибо в глазах Совершенных оно являлось носителем зла. Но и сотня воинов целый год противостояла десяти тысячам осаждавших крепость крестоносцев. Все же силы были слишком неравны. Объединившись вокруг своего престарелого епископа Бертрана д'Ан Марти, Совершенные и следующие их заповедям миряне — философы, врачи, астрономы, поэты — готовились принять мученическую смерть. Монфор Младший [47] следил за осадой с холма. Его иссеченное шрамами чело в овале кольчужного шлема казалось навеки закаменевшим, словно у рыцарей, которые спали вечным сном в кафедральном соборе. Тяжело опираясь на двуручный меч, он и сам был похож на гранитный кладбищенский памятник. Клиновидный щит с фамильным гербом лежал у ног. Тощий доминиканец в рясе, со свежевыбритой тонзурой [48] и подпоясанный веревкой, тенью замер у него за спиной. Это был Арно де Амори, папский легат. — Завтра на рассвете я возьму Монсегюр, — сказал Монфор, ощущая чужое назойливое присутствие.
— Да будет так, — отозвался доминиканец. — Слишком много времени ушло на осаду этого капища еретиков.
— Эта земля обещана мне, и она будет моей навеки. Положитесь на слово Монфора: я очищу графство от нечестивцев.
Легат благостно вздохнул.
— Не думай о бренных богатствах, сын мой… Чем больше твердости проявишь ты в борьбе с врагами истинной веры, тем скорее достигнешь цели. Само небо возложило на тебя священную миссию.
Монфор с иронической улыбкой покосился на монаха.
— Ты говоришь о бренных благах? В подвалах катаров, я слышал, хранится немало бесценных сокровищ. Наш славный король и его святейшество папа давно стучат когтями от нетерпения. Да и ты, отец мой, не останешься, наверное, обделенным?.. Недаром же, не щадя сил своих, торопишь моих людей. Так ли уж угодно богу избиение христиан? Даже если они придерживаются иных взглядов на святую троицу?
— Это ты так еретиков называешь?
— Э, святой отец, — вновь страшно усмехнулся Монфор. — Позволь уж мне говорить все, что я думаю. Почему не пошутить напоследок? Ведь моя преданность церкви слишком хорошо известна. Завтра мы совместными усилиями отправим «Детей Света» в вечную тьму.
— Amen! — глухо отозвался монах. — In nomine Iesus domini omnipotentis [49].
— А все же разрешите мои сомнения, святой отец. — Холодное лицо Монфора исказила саркастическая гримаса. — За стеной укрылось много мирных жителей. Среди них старики, женщины, невинные младенцы. Возможно, не все они заражены скверной. Не подскажешь ли, как отличить еретиков от добрых католиков?
— Убивай всех, сын мой, — кротко улыбнулся монах. — Бог узнает своих…
Когда Юг и Кламен выбрались из подземного лабиринта, все было кончено. На поле мучеников остыл пепел, хотя в самой крепости еще бушевал огонь. Сквозь проломы в стенах, то угасая, то вновь вспыхивая под вздохами ночного ветра, розовело зарево.
Как ночью вошли, так и вышли ночью. Но спускались, выполняя последнюю волю наставника Совершенных, вчетвером, а теперь их осталось двое.
На узкой тропе уже перед самым гротом их заметили вражеские лазутчики. Выдал гремучий сорвавшийся камень, когда у кого-то случайно подвернулась нога. Два брата — Экар и Эмвель, обнажив мечи и стилеты, остались у входа. Пока Юг и Кламен, сгибаясь под тяжестью ноши, волокли ковчег к секретному лазу, который издавна прозывался «Обителью слез», братья приняли неравный бой.
Узкое пространство не позволяло христовым воинам атаковать развернутым строем. Пришлось, отбросив копья с флажками, на которых серебрился крест семейства Монфоров, нападать попарно. Самоотверженно отбив три или даже четыре таких атаки, катарские юноши пали, порубанные кривыми дамасскими мечами, вывезенными из сарацинских пустынь. Так и остались они лежать в вековой, мягкой, как паутина, пыли, напитав ее холодеющей кровью.
Но тех последних, неимоверно растянувшихся минут, отданных схватке, оказалось достаточно, чтобы Кламен с Югом затерялись в кромешной тьме. Сколько потом ни искала королевская стража, последний след их оборвался в сталактитовом зале «Орган Ахерона», где открывались двери бесчисленных галерей. Никто не решился продолжить преследование. Только кучу факелов напрасно пожгли. Даже самые смелые крестоносцы, снискавшие славу под тамплиерским знаменем «Босеан» [50], вернулись обратно, не сделав и сотни боязливых шагов. Ходы петляли, раздваивались, сверху капала вода и многократное эхо пугающе шумело в ушах, мешаясь с отголоском подземных потоков. Лезть дальше, не зная точного плана, было равносильно самоубийству. По всему выходило, что ускользнули альбигойские сокровища из Монфоровых загребущих лап. Богатейшее Тулузское графство присвоил король, сундуки с золотом катары предусмотрительно переправили в замок у испанской границы, и вот теперь стонущий Аид поглотил таинственный ковчег с магическим жезлом и вырезанной из цельного смарагда волшебной чашей.
Словно проклятие какое тяготело над коленом Симона Старшего. Скверное наследство, дурная кровь. Грубо сколоченным эшафотом обернется однажды трон, на который посягнут потомки неукротимого крестоносца [51]. В месиве истерзанного крючьями мяса, в лютом безумии «квалифицированной казни», принятой при английском дворе, сбудутся пророчества.
Когда Юг и Кламен, спрятав в потайных штольнях свой бесценный груз, вылезли из пещер, то не узнали родимой земли, пропахшей гарью и мертвечиной. Над руинами Монсегюра плыла, качаясь в дымных волнах, беспощадная алебастровая луна. Седой иней опушил колючий бурьян, пустые глазницы смерти слепо таращились из проломов и развалин. Сама надежда на возрождение была похоронена под исковерканными стенами Солнечного храма. Словно усталая Парка, перерезав тончайшую нить, уронила клубок [52].
Так думал черный от жирной пещерной копоти паж, мечтающий стать трубадуром.
— Все кончено. — Глядя вверх, на озаренную луной и пожарищем крепость, он скорбно преклонил
