колени. — Мы выполнили обет, брат Кламен, но все кончено для нас и потомков наших. Кроме полынной тоски, отравленной горечью пепелища, нам нечего им передать.
— Ничто не исчезает навечно в подлунном мире, — отрицательно покачал головой мудрый Кламен, искуснейший исцелитель недугов. — Солнце, которое ежедневно всходило тысячи лет, не может погаснуть. Пусть не при нас, пусть через века, но настанет миг нового золотого восхода для будущих потомков.
— Они и не вспомнят о нас, — вздохнул златовласый паж, отирая сажу со лба.
— Разве сами мы помним о прожитых жизнях?.. И все ж предначертанное свершится в урочный час.
— Так ты веришь в это, Кламен?
— Веришь… Это не то слово, малыш. Я стремлюсь укрепить дух, чтобы достойно исполнить долг. Долг живых перед мертвыми.
— И это все?
— Ах, это немало, немало… Мне назначено идти на Запад, к барону д'Юссону, приютившему наш караван. Быть может, мы никогда не увидимся, но я не забуду тебя.
— И я тебя никогда не забуду! Мой путь лежит к Пейре Карденалю, певцу Донны Любви [53].
— Тогда расстанемся. — Кламен заключил маленького Юга в объятия. Они постояли, молча припав друг к другу, и ушли, не оглядываясь, каждый своим путем.
Кламена ожидали заботы, связанные с захоронением монсегюрского клада, и полная опасностей жизнь, а красавца пажа — не менее рискованное ученичество на поприще «Веселой Науки» [54].
За далью веков нелегко понять, как презрение к мирским соблазнам могло сочетаться с куртуазным служением избранной даме, как ухитрились расцвести и ужиться на одной и той же благодатно удобренной клумбе умерщвление плоти и ее торжество. И все же так было. При дворе графа Раймунда благосклонно внимали поучениям чернецов, обличавших чревоугодие, роскошь, и умели наслаждаться изысканными дарами южной кухни, заморскими тканями и золотой чеканной посудой. Совершенные учили смирению, а разодетые в шелк миряне тешили гордыню. Повсюду процветало утонченное искусство танцев, нежно звенели щекочущие чувственность струны. В моду входили привезенные с Востока пряности, кофе, игральные карты. Общество забавлялось соколиной охотой и шахматными представлениями, в которых роль фигур играли живые люди. Не гностическая плерома с ее внечувственными зонами, но сочная земная краса стала объектом всеобщего поклонения. Это о ней подвижники-трубадуры слагали свои сладострастные альбы — песни рассвета. И пусть прозрачные покровы полунамеков лишь разжигали любовный жар, певцы с неподражаемым тактом умели хранить молчание. Только знойные соловьиные ночи смели поведать о тайных радостях разделенного чувства, и лишь посвященным поверяли свои секреты изощренные наставники «Веселой Науки».
Служа возвышенному идеалу «Детей Света», Юг оставался мирянином. Готовый умереть по приказу Совершенных с оружием в руках, он во всем остальном предпочитал идти собственным путем, ибо уже в двенадцать лет почувствовал в себе божественный дар трубадура. Сквозь дым и кровавое месиво ему сияли лучезарные очи Донны. Самоотверженный паж до конца исполнил свой долг, и когда пришел черед выбирать, предпочел бледной мистической лилии пунцовую розу [55] . Не объятый пламенем эшафот, но сердце, сжигаемое в любовном огне. Его властно звала усыпанная терниями дорога.
Думал ли маленький Юг, какой ему выпадет жребий, пробираясь тайными тропами в замок графа де Фуа, где в укромной каморке нашел приют гонимый Пейре де Карденаль, король трубадуров.
Будущий наставник Юга, чувствуя за спиной жар инквизиционного костра, ни под одной крышей не задерживался долее чем на неделю. Едва где-нибудь мелькала доминиканская сутана, он снимался с места, все дальше уходя от родимого края. Он ничуть не заблуждался на свой счет, нисколько не преувеличивал угрожающую ему опасность. Папские соглядатаи преследовали его по пятам, ведь, усомнившись однажды в моральной правомерности прокламируемого церковью миропорядка, Карденаль пошел в своем богоборчестве до конца, стал опасным врагом церкви.
Детство и юность Карденаля опалили Альбигойские войны, приведшие к опустошению Прованса. Певцы Любви, паладины «Веселой Науки» стали яростными обличителями католицизма и застрельщиками народного возмущения. Трубадуров и альбигойцев соединило общее горе, спаяла ненависть. Они пели одни песни, бились спина к спине и горели в одном костре.
Юга, знавшего тайные знаки и пароли катаров, Карденаль встретил радушно, хотя и не скрыл своего удивления молодостью посланца Монсегюрского видама.
— Позвольте узнать, сколько вам лет? — спросил Карденаль, ответив на церемонный поклон с характерным для испанского этикета излишеством движений.
— Пятнадцать, мессир, — скромно потупясь, ответил Юг.
— Что ж, самое время надеть золотые шпоры.
— Теперь это едва ли возможно. Моего сеньора заковали в цепи и увезли в Париж. Да я и не стремлюсь стать рыцарем. Я жажду совсем иного посвящения. — Юг с любопытством оглядел полукруглую комнатку, размещавшуюся под кровлей воротной башни. Кроме голубого ковра с изображением райских птичек, привезенного, очевидно, с Востока, и тяжелого венецианского кубка, здесь не на чем было остановить взор. Хотя в полоскательнице плавали лепестки роз, король поэтов спал на соломенной подстилке. — А у вас хорошо! Пахнет душицей и мятой. Это запах дальних дорог. Он волнует душу.
— Неужели ты хочешь приобщиться к бродячему племени трубадуров? — догадался Карденаль.
— Я мечтал об этом с самого детства, но не смел нарушить волю отца… Он погиб на второй день осады. Видам не позволил мне занять место отца и взял к себе во дворец, мессир.
— Называй меня просто Пейре, мужественный юноша. Разве ты не знаешь, что все трубадуры братья?
— Ты оказываешь мне честь, Пейре, которой я пока не достоин. Как тут тихо. — Юг обеспокоенно прислушался, но сложенные из валунов стены поглощали все звуки. — Мои уши привыкли к грохоту разбиваемых стен и треску огня. Вот уж не думал, что даже тишина может внушать тревогу.
Карденаль распахнул свинцовую раму, сплошь составленную из неровных разноцветных осколков. В узкую прорезь оконца, смотрящего на барбикан, ворвался посвист ветра и стон голубей.
— Так лучше? Свободолюбивое сердце не верит безмолвию.
— Да благословит тебя небо, Пейре!
— Ты, наверное, голоден?
— Ничуть! Господин мажордом, прежде чем допустить меня к тебе, учинил настоящий допрос. По счастью, я сумел удовлетворительно ответить на все его вопросы. Под конец он до того расчувствовался, что даже велел меня накормить. Очевидно, в награду. Мне дали чудесную баранью ногу, шпигованную чесноком, и добрый кубок мальвазии.
— Я вижу, ты не постоишь за словом, и многое знаешь для своих лет… Наверное, у тебя есть ко мне какое-то поручение?
— Поручение? — Юг смущенно развел руками. — Я бы не рискнул говорить так определенно, хотя действительно готов вручить тебе свою душу. Меня послал д'Ан Марти. — Он верноподданно поцеловал Карденаля в плечо. — Ты понимаешь, что это значит.
— Он мертв?
— Его святая душа улетела вместе с искрами в небо. Я выполнил его волю и остался совсем один.
— Чего же ты ждешь от меня, отважный юноша? Я такой же беглец, как и ты. Сухой листок, отлетевший от материнской ветки. Лечу туда, куда гонит ветер. Ты уверен, что такая жизнь придется тебе по вкусу? По-моему, ты слишком хорош собой, чтобы стать бездомным бродягой. Твое место при дворе владетельного сеньора.
— Возьми меня в ученики, божественный мастер, и я с радостью последую за тобой.
— Поэтом нужно родиться. Ты либо поэт, либо здравомыслящий человек, у которого рано или поздно заведутся денежки.
— И все же не гони сироту. Меня переполняют слова, как потревоженные птицы, они без устали кружатся в голове.
