услугами переводчиков. Но его комментарии, выполненные бисерным каллиграфическим почерком, обильно уснащали фотокопии рукописей: «Синь-Сю-Бэн-Цао», сочиненной ученым конфуцианцем Ли Ди, описавшим восемьсот сорок четыре вида растительных лекарств, знаменитой «Бэн-Цао-Ган-Му» [5] Ли Шичженя, древнеиндийской «Яджур-веды» и тибетской «Джуд-ши»[6].
С «Materia medica» Диоскорнда [7], отснятой со средневекового пергамента, разобраться было куда легче. Это название Люсин перевел на свой страх и риск как «Лекарственные вещества». Примерно так же он поступил и с интерпретацией ученых трудов Раймунда Луллия, Теофраста Бомбаста Парацельса фон Гогенхейм, Альберта Великого и Николая Фламеля [8], иногда писавшего, к радости импровизированного переводчика, по-французски. Что же касается «Изборника» великого князя Святослава Ярославича, переписанного в 1073 году с болгарского свитка [9], то с ним Владимир Константинович разделался, что называется, шутя.
Изданную в 1789 году в России книгу «Врачебное веществославие, или Описание целительных растений, во врачестве употребляемых» он даже решил включить в список для временного изъятия. Ведь именно это сочинение, составленное все тем же Максимовичем-Амбодиком, буквально раскрытое наугад, дало ключ к понимаю малознакомого майору милиции слова «вертоград». Уяснив для себя, что загадочный «вертоград» означает и сад, и огород, и одновременно травник, Люсин не только разгадал существо одноименного труда, переведенного в семнадцатом веке Николаем Булевым, но и нашел единственно подходящее определение для ботанических изысканий Георгия Мартыновича. Огороженный дощатым забором земельный участок, где произрастали зелейные коренья и травы, столь поразившие люсинское воображение, и был самый что ни на есть доподлинный вертоград.
— Приобщи, пожалуйста, — кивнул он Крелину и с сожалением закрыл многообещающую находку.
— У тебя все? — Крелин устало поднял глаза, справившись с заключительной формулировкой протокола. — Прекрасно! Тогда будем заканчивать.
— На дворе уже ночь, поди, и ветер поднялся, — поддержал его Борис Платонович.
— Ветер? — не понял Люсин, возвращаясь из своего далека. — Какой еще ветер?
— А вы посидите здесь часик-другой, тогда узнаете, — желчно поежился Гуров. — Ишь задувает…
— Задувает, говорите? — Люсин задумчиво закусил губу. — Аглая Степановна, голубушка, — просветленный внезапной догадкой, он подступил к старой домоправительнице. — Как говорится, не в службу, а в дружбу, откройте-ка на минуточку входную дверь.
— Это еще зачем? — Она не двинулась с места. Остальные — кто недоуменно, кто, словно прислушиваясь к чему-то, — уставились на него.
— Ну, пожалуйста, бабушка…
— Ведь не отвяжется, будь ты неладен! — Она тяжело поднялась и зашаркала к выходу.
В наступившей настороженной тишине было слышно, как звякнуло в сенях неловко задетое ведро. Затем заскрежетал засов и заскрипели давно несмазанные петли. И тут же холодный порыв из окна подхватил с таким трудом разложенные бумаги, закружил их вокруг печи, отозвавшейся утробным урчанием. Распахнутая дверь подалась и вдруг захлопнулась с пушечным выстрелом, прокатившимся по всему дому.
— Вот вам и первый ответ, — сказал Люсин, отмыкая защелкнувшийся при ударе замок.
Глава третья
«КРАСНЫЙ ЛЕВ» [10]
Условившись встретиться с Гуровым на «нейтральной почве» — возле ЦУМа, Люсин заглянул в охотничий магазин на Неглинной, где приобрел полсотни дефицитных латунных гильз калибра 38 к своему бельгийскому ружьецу. Забирая у продавщицы мелодично позвякивающую картонную коробку, он мысленно выругал себя за бездумную импульсивность, ибо патроны да и само ружье были ему совершенно без надобности. За всю жизнь он ходил на охоту раза три-четыре, не более. Причем со времени последней вылазки благополучно минуло шесть лет. Промерзнув тогда двое суток на озере, он подранил чирка, который то ли упал далеко в воду, то ли затерялся в камышах.
Гуров уже ожидал на скамейке, дымя сигаретой и печально поглядывая на очередь за пирожками. На сверток, который Люсин деликатно отодвинул подальше, он не обратил никакого внимания.
— Напрасно вы не согласились навестить нас, Владимир Константинович, — упрекнул он. — Могли бы пообедать вместе. У нас, между прочим, недурно кормят.
— Едал я за прокурорскими столами. — Люсин не удержался и чихнул на выкатившееся из-за крыш солнышко. — Больно уж захотелось на свежем воздухе посидеть.
Гуров выразительно покосился на чадящий, громыхающий железными бортами самосвал, свернувший на Кузнецкий, и скептически хмыкнул.
— Есть новости?
— Все новости у вас, Борис Платонович.
— Тогда у нас с вами не густо… Проверили мы Солдатенкову.
— Ну и как?
— Вроде была на Шатуре в те дни. Старуху там знают. Приехала утром двенадцатого, отбыла шестнадцатого. Ее даже провожали какие-то дальние родственники. Но чистого алиби не получается. Знаете, чем она занималась? Целыми днями по лесам-болотам бродила. Якобы за травами.
— Вы так говорите, Борис Платонович, словно у вас есть веские основания подозревать Аглаю Степановну. Не думаете же вы в самом деле, что она под видом лесной прогулки тайно, причем с самой неблаговидной целью, возвратилась домой?
— Нет, не думаю. Однако стопроцентного алиби у нее нет. Это факт. Если желаете, можете иронизировать дальше.
— Скажите откровенно, Борис Платонович, вам что-нибудь не нравится в ее поведении? Я, например, обожаю таких старух. В них есть настоящее, понимаете? Отголоски языческих таинств, близость какая-то к целительным силам природы.
— Вот видите, какие мы разные люди. — Гуров нетерпеливо дрожащими пальцами выцарапал из смятой пачки новую сигарету и прикурил от окурка. — Вам нравится, а мне нет. Меня настораживает, что старики, помнящие Солдатенкову, пусть полушутя, но называют ее ведьмой.
— Ишь ты! — усмехнулся Люсин.
— Все-таки штрих! Но и это не все. Куда интереснее представляется мне запись, относящаяся к Солдатенковой, в завещании Солитова.
— Вы нашли завещание? — Люсин с невольным уважением взглянул на следователя. — Ну и ну! Об этом я как-то не подумал.
— А я, представьте себе, подумал, — порозовев от скрытого торжества, подчеркнул Гуров. — Согласно завещанию Солитова, депонированному в городской нотариальной конторе, дача в случае смерти завещателя переходит в полную собственность гражданки Солдатенковой. И часть денег тоже. С его личного счета в поселковой сберкассе. Есть и доверенность вкладчика на ее имя. Сумма, положенная на вторую сберкнижку в сберкассе по месту основного жительства, завещана дочери. Такие дела…
— Поздравляю, Борис Платонович. Быстрота и натиск.
— Чего уж! — Гуров устало поморщился. — Помните, как у этих АББА? «Мани, мани, мани…» И немалые, должен вам сказать.
— Ничего удивительного. Профессор, завкафедрой… У него десятки внедренных изобретений, запатентованных лекарств.
— Лекарств? — Гуров заинтересованно поднял бровь. — Ах да, я и забыл! Конечно… Эту линию придется отработать как следует. Тут тоже далеко не все так просто, как кажется. Я не Солитова, конечно, имею в виду. Что с него взять? Он весь как на ладони. Эксцентричный, доверчивый человек.
— А вы не сгущаете краски? — Невольно отдавая должное профессиональному мастерству следователя, Люсин внутренне ощетинился. Оценивая факты, которые можно истолковать в любую сторону, Гуров даже не пытался разглядеть за ними живую душу. Безапелляционно раздавал ярлыки, не утруждая себя поиском альтернативных решений. Годы неизбежно разрушают юношеский.максимализм, сглаживая остроту эмоциональных всплесков. Однако опасное поветрие подозревать всех и каждого счастливо минуло Владимира Константиновича. Как и прежде, ему глубоко претил механистично-выборочный подход к людям.
