l:href='#FbAutId_153'>[153]. Вот мудрость жизни. Но она дает и некоторое утешение. Не в пример познанию, которое лишь умножает скорбь. Для твоего сведения, Флобера как-то нашли лежащим в беспамятстве. «Только что умерла госпожа Бовари» [154], — объяснил он, когда его привели в чувство. Поэтому не завидуй создателям бесплотных форм. У них тоже есть свои огорчения. Причем такие, которые нам и не снились. Им даже приходится убивать своих героев. Как Бальзаку, который едва не заболел, когда умер старик Горио [155].
— Ты-то откуда все это знаешь?
— Я давно не расту над собой, как хохмил в годы нашей молодости какой-то эстрадный трепач. Я перестал штудировать перед сном работы по специальности. Я читаю только художественную литературу. Причем отдаю предпочтение древней жизни. Чем древнее, тем мне больше нравится.
— Утешает в горестях?
— И утешает, и наставляет на ум… А понятых я тебе достану из-под земли. Сиди себе спокойно, дыши озоном. Все-таки нет ничего лучше сосен! Чувствуешь, какой аромат?
Когда Крелин привел живущего по соседству старичка Караулкина и юную почтальоншу Таню, Люсин, превозмогая охватившую его дремотную слабость, отомкнул оба замка, демонстративно распахнул и, словно прощаясь, медленно притворил дверь.
— Что и требовалось доказать, товарищи, — заметил он с наигранной беспечностью.
Понятые, осведомленные Крелиным по дороге насчет тонкостей предстоящей процедуры, понимающе закивали.
— Жалко Георгия Мартыновича, — Караулкин под конец прослезился. — Редкого душевного совершенства был человек! Да будет земля ему пухом. А вам спасибо: хоть похоронят теперь достойно. Рядом с хозяйкой, с Анной Васильевной. Я знаю могилку, могу показать, если надо.
— А Аглая Степановна разве не знает? — усилием воли Люсин прогнал дремоту. — Кстати, где она сейчас?
— Степановна? Уехала от нас, голубушка, совсем уехала.
— Так скоропалительно? Ни с того ни с сего?
— Значит, была причина, — насупился старичок Караулкин. — Тут Игорь Александрович на днях приезжал, беседу имел с ней серьезную. Только нас это не касается, товарищ начальник, ни с какой стороны. Последнее дело — соваться в семейные дела.
— Но ведь Солитов завещал дом именно ей!
— Эх, легко сказать… Скоро улита едет! Не стала Степановна ждать суда. Собрала свой чемодан деревянный, понавязала узлов и отбыла в родимые края. Тянет нас, стариков, к отчим могилкам. Только, боюсь, что не больно ей там обрадуются.
— Адрес не оставила?
— Писать обещалась. Как, значит, обоснуется, так и сообщит. Травку свою раздала по соседям. Каждому наказала, как и чего пить. Мне тоже оставила. Против давления и от радикулита.
— А не сказала вам, на чем они порешили с Игорем Александровичем? — без особой надежды спросил Люсин.
— Сказала, не сказала — какая разница? Уехала — вот что важно. А куда уехала? В белый свет! Лично у меня большого доверия к ее сродственникам нету. Хоть она и прикопила кое-чего на черный день, но человеку, кроме корки хлеба, внимание требуется, ласка. Сильно сомневаюсь я на сей счет. Ужиться с ней трудненько будет. Охо-хо! Недаром, знать, ведьмой кличут. Только какая она ведьма? Праведница!
— И когда она уехала?
— Третьего дня, аккурат через неделю после наезда Игоря. Он и ко мне заходил, за домом просил приглядывать, за участком. Сами они с Люсей, с Людмилой Георгиевной, значит, обратно за рубеж собираются, к месту службы. Пока, говорит, пусть все, как есть, остается, а там они решат, что делать, когда окончательно возвернутся. Я так понял, что в нынешнем виде садик его решительно не устраивает. И то правда: на кой ему эти дикие сорняки? Может, фруктовых деревьев побольше насадит? Кто его знает, чего он там себе думает… Люсю бы надо предупредить, что отца-то нашли.
Решив, что не стоит заходить в покинутый дом, Владимир Константинович присел на ступеньку, набросал коротенький протокол и дал понятым подписаться.
Ему захотелось как можно скорее уехать отсюда.
— Может, дадите знать, когда Георгия Мартыновича хоронить будут? — семеня вслед, попросил Караулкин.
— Обязательно, — пообещал Люсин, обернувшись на ходу. — А с Людмилой Георгиевной я сам свяжусь, вы не беспокойтесь.
Глава двадцать седьмая
ТЕМНАЯ НАБЕРЕЖНАЯ
Вечер выдался на редкость безветренный, теплый. После мимолетного дождика, ласкового, как в мае, стало еще теплее и явственно запахло робким цветением.
Волшебно преображенные улицы были прекрасны, как тропические реки. Призывно и нежно вспыхивали в таинственных мокрых глубинах разноцветные огни и, словно колеблемые зыбью, дрожали и множились золотистые змейки.
Не зная, чем себя занять, Люсин вышел на улицу. Оставаться в четырех стенах было невмочь. Еще издали примечая каждую телефонную будку, он влился в подхвативший его поток и, безотчетно ускорив шаг, понесся по направлению к Садовому кольцу. Остановился лишь на Смоленской площади возле киоска с пепси-колой. Щекочущая пена приятно охладила гортань, но он оставил бутылочку недопитой. Мешало волнение, беспокойно теснившее грудь.
Потерпев поражение в борьбе с самим собой, а может быть, одержав победу, решился наконец позвонить Наташе.
— Простите, но это я, — торопливо выпалил он, точно боялся, что она сразу же повесит трубку. — Больше вам не придется пугаться меня, ожидая плохого. Оно случилось, Наташа, и, как мне ни горько, я хочу, чтобы вы узнали все от меня. — И умолк, слыша, как отдается дыхание в настороженной пустоте. Слова были продуманные и заряженные внутренней энергией, как и горячая двушка, которую он чуть не час продержал в кулаке, прежде чем сунуть в щель автомата.
— Где вы сейчас? — отчетливо прозвучал ее голос, соединив разделенные бездной материки.
— В двух шагах от вашего дома.
— Тогда заходите. Сейчас я объясню вам, как меня скорее найти.
— Может, лучше на улице? Если вы, конечно, не против!
— Ладно, — с вялым безразличием согласилась она.
— Тогда жду вас на том же месте! — задохнулся он от невыразимого облегчения. — Я буду там через две с половиной минуты.
— Надо же, какая точность…
Обменявшись молчаливым рукопожатием, они, не сговариваясь, направились в сторону Ленинских гор. Люсину казалось, что с ним уже было однажды такое: темная набережная, тени встречных прохожих, одиноко сгущающиеся у фонарных столбов, плавное, ненарушаемое течение без всяких переходов и поворотов. Люсин молчал, благодарно ощущая, как тает горечь неутоленного одиночества, размываемого всепоглощающей жаркой волной. Ему даже казалось, что слова могут лишь помешать столь неожиданно установившемуся совершенно удивительному общению душ, которое, если и бывает между людьми, то только во сне.
— Расскажите, как это случилось, — мягко напомнила Наташа, напрочь развеяв иллюзию.
— Да-да, — внутренне вздрогнув, очнулся он и, опуская натуралистические детали, коротко изложил основные события вчерашнего дня, уже затуманенного в сознании душным беспамятством ночи.
Наташа выслушала, ни разу не перебив. Незаметно сжившись с гнетущим ожиданием неминуемой беды, она, в сущности, не узнала теперь ничего нового. Запоздавшая на два с лишним месяца весть оказалась даже в чем-то успокоительной для переболевшего сердца. В ней была та извечная определенность, перед которой в конце концов смиряется человеческий разум.
— Ужасно, — уронила под конец Наталья Андриановна, коря себя за бесчувственность. — Как вы
