открыть можем, не такую, от которой он в пьянку прячется. Не было у него до сих пор ни на что надежды, а теперь появится. Если я все правильно понимаю, он за это нам как пес служить будет.
— Кхе! Я же сказал: посмотрим… А это еще что за явление?
Возле саней стояла женщина лет тридцати с небольшим, судя по одежде, из Куньего городища. Вся она была какая-то аккуратная, благообразная, крепенькая, улыбалась приветливо. В руках женщина держала деревянный поднос, накрытый чистеньким белым полотенцем с вышивкой по краю. Контраст с Донькой был настолько разительным, что Мишка почувствовал, как у него на лице невольно появляется ответная улыбка.
— Откушайте, Корней Агеич, Михайла Фролыч!
Женщина ловко пристроила поднос на санях, сняла полотенце, и на свет явились две миски с кашей, еще одна мисочка с солеными грибочками и две глиняные чарки, от которых поднимался ароматный медовый пар. Тут же лежали два ломтя хлеба и стояла деревянная солонка.
— Кхе! Кто ж ты такая, красавица?
— Из городища я, Листвяной зовут. Вы ешьте, остынет же.
— Благодарствую, Листвянушка. — Настроение у деда исправлялось прямо на глазах. — А Татьяне, дочери Славомира, ты случайно родней не доводишься?
— Если и есть родство, то дальнее. Я к тебе, Корней Агеич, в родню не набиваюсь.
— Кхе! Жаль. Грибочки у тебя отменные, сама солила?
— Сама, и хлеб пекла тоже я.
— Что скажешь, Михайла?
— Вкусно, деда!
— И все?
— Матери помощница нужна, семья-то увеличивается. Такую бы хозяйку к нам.
Листвяна словно ждала Мишкиной реплики.
— О том и просить хочу, Корней Агеич, челом бью: возьми к себе с семейством.
— А велико ли семейство?
— Пятеро нас. Старшему сыну шестнадцать. Второму сыну и дочке по пятнадцать. Еще одному сыну двенадцать.
— А муж?
— Медведь заломал, осенью четыре года будет…
— Кхе! А хозяйство большое?
— В том году семь поприщ земли подняли, две коровы, две лошади, мелкая скотина. Хозяйство справное было, к дочери сватались уже.
— Кхе! И все — без мужика?
— Так дети почти взрослые, помогают.
— А сама-то, чай, не из Куньего?
— Нет, я сама с лесного хутора, изверги мы.
— И из какого же рода изверглись?
Женщина впервые за весь разговор смутилась, опустила глаза.
— Может, помнишь: отец твой по Горыни ходил, за побитых купцов карал?
— Эко ты время вспомнила, сама-то еще и не родилась, поди!
— Я уже на хуторе родилась. Мы еще до того из рода ушли, но разговоров много было, боялись, что и нас найдете.
— И чего ж именно ко мне захотела?
— А чем ты плох? И стряпня моя тебе по вкусу пришлась…
— Кхе! Умно… ответила. Добычу у нас жребием распределяют, но… М-да, ежели челобитье свое перед обществом повторишь… повторишь?
— Повторю!
— Ладно, я к тебе еще по дороге подъеду, поговорим. Благодарствую, Листвянушка, покормила вкусно, поговорила ласково… ступай.
Листвяна быстренько прибрала посуду и ушла, а дед как-то очень уж задумчиво проводил глазами ее удаляющуюся фигуру.
— Деда, Лука весь дозор доли лишил, — начал Мишка.
— Угу.
— Так несправедливо же! Они засаду заметили, вас предупредили.
— Десятнику видней. — Деду затронутая внуком тема явно не нравилась.
— Я Афоне обещал словечко замолвить.
— Вот и замолвил, обещание выполнил.
— Деда! Лука же их не за провинность наказал, а за свой собственный страх. Испугался, что меня убьют, а ему перед тобой ответ держать. Нечестно так!
— А мне за два дня два раза тебя хоронить честно? — взорвался криком дед. — Лука их за свой страх наказал, а я за свой страх их миловать не буду!
Внук помолчал, ожидая, что дед скажет еще что-нибудь, но не дождался. Просить за дозорных и дальше было бесполезно, и Мишка решил зайти с другого бока:
— Деда. Я в дозоре четверых ворогов завалил. Мне доля в добыче хоть какая-нибудь положена?
— Нет, ты не ратник.
— Ладно, а за тех, кого мы на дороге побили?
— За тех — да, дело семейное, между собой делим.
— Могу я ту свою долю на одну холопскую семью обменять?
— Доля твоя, но распоряжаюсь ею я. Ты мал еще, нет твоей воли, и нет у тебя права. А я ничего обменивать не собираюсь!
— Но я слово лисовиновское дал!
— Мал ты еще родовым словом обещания давать!
Дед постепенно снова начинал распаляться, и Мишке пришло в голову, что причиной его злости было не только здоровье Немого. Что-то еще очень сильно тревожило и злило сотника Корнея. Разговор был затеян явно не вовремя, но отступать Мишка не хотел.
— Значит, нет?
— Да уймись ты! Забот у меня мало, ты еще со своим Афоней!
— Я все равно что-нибудь придумаю!
— Придумывай, на здоровье! Заодно еще можешь подумать и над полезными вещами.
— Над какими?
— А вот над такими. Те лазутчики не в исподнем поверх доспеха были, а в специально сшитой белой одежде. Это — раз! Тот, которому ты хребет перебил, признался, что им велено, если не смогут волхва освободить, убить его. Это — два!
— Кем велено?
— Не сказал — помер. Двое из них за нами идут, но осторожно, подстеречь не выходит. Это — три! А еще один куда-то убежал, может, за подмогой. Это — четыре. А у меня на руках толпа, обоз и меньше четырех десятков охраны. Ну как? Еще и Афоню мне на шею повесить хочешь?
— Ну раз ты велел подумать, то я думаю, и вот что выходит…
— Ну-ну?
— Волхв знает что-то важное, чего нам знать ни в коем случае нельзя, потому и велено его убить.
— Мудро! Я и не догадался! — Дед был само воплощение сарказма.
— Погоди! Лазутчик помер и не сказал, кем велено. А Белояр помер и не сказал, куда народ вел. А
