Внук сотника

очень и очень непросто. Христианство и язычество противостоят по большей части в телесной жизни, а в духовной… Вот Перун, например, стал Ильей-Пророком, Велес — Власием, Макошь сменила имя на Параскеву Пятницу, но суть осталась прежней, моральные нормы славян в принципе не противоречат десяти заповедям христианства, ну и прочее.

Дело не в иной вере, а в иной жизни. Христианский князь — единовластен, а князь у язычников был просто воеводой. Без слова веча и без одобрения волхва ничего сделать не мог. Понятно?

— Другой способ управления требует и другой идеологии, другого духовного обоснования, язычество самовластия не приемлет.

— Так, а единобожие, сиречь монотеизм: «Един Бог на небе — един царь на земле».

* * *

«Да, а Нинея-то говорила: все ворованное. Послушала бы она те наши беседы, а еще лучше, поговорили бы они между собой по душам, вот было бы интересно послушать. Она-то тоже мне про внуков божьих толковала, только по-другому. Так ведь нет, убить друг друга готовы».

— Миша! — Монах впервые за весь день обратился к Мишке по имени. — Трудно тебе там было? Ведьма-то, поди, искушала от истинной веры отречься?

— Да нет, впрямую не искушала, так только — намеками.

— А ты?

— А я ей из Екклезиаста читал.

— И?..

— А она Екклезиаста, оказывается, лучше меня знает, и философов древних тоже.

— Удивляешься?

— Странно как-то: старуха, в глухой деревне…

— Старуха… нет, Миша, не простая это старуха… Ходила она когда-то в шелках и ела на золоте.

— Нинея?!

— Гредислава… Боярышня древлянская.

— Боярышня? Так древлянское княжество еще княгиня Ольга… Сто пятьдесят лет прошло!

— Больше. Почти сто восемьдесят. Только род Нинеи такой древний, что для него и триста лет — не срок. Ничего не забыли и ничего не простили.

— Но здесь земли дреговичей, а не древлян.

— Где-то же древлянам надо было укрыться.

— А Беляна? Их матери за двоюродными братьями замужем были.

— Не знаю, Миша, не знаю. Братья те, думаю, тоже не из простых. Был мне наказ от владыки — дознаться обо всем, да поздно теперь.

— Почему поздно?

— Она не расскажет, а люди ее мертвы все. Покарал Господь, не стал людской кары дожидаться.

— Так о ней сам владыка знает?

— И не только о ней. Ты думаешь, мало их — от прежних времен оставшихся? Думаешь, смирились они с потерей власти? Мы про них все должны знать, готовыми быть ко всему…

Отец Михаил снова зашелся в кашле.

— Полежи, отче, не разговаривай.

— Нет, я тебя расспросить должен. Намекала, говоришь? На что?

— Ну… Попрекнула, что Екклезиаст христианином не был, а мы его книгу священной почитаем.

— А ты?

— Не нашелся я, не сумел ответить.

— Вот они — происки врага рода человеческого: посеять сомнение, смутить. А потом это сомнение тебя как ржа изнутри разъест.

— А как же я ответить должен был?

— Потом, Миша, потом об этом поговорим. Люди к ней какие-нибудь приходили?

— Не видел, но я дней семь в беспамятстве был… Или спал, Нинея усыплять умеет.

— Что, и среди дня усыпляла?

— Бывало. Она говорила: сон — лучшее лекарство.

— Бывало, значит… А странностей каких-нибудь не заметил?

— Так там все странное, деревня-то вымерла.

— А кто хоронил? Не Нинея же трупы таскала?

— Вроде бы Велимир. Сложил всех на костер, тризну справил, а потом сам повесился.

— Это она тебе сказала?

— Да.

— А поля он тоже в одиночку все сжал?

— Да я же говорю — все странное. Поля сжаты, огороды убраны, скотина вся куда-то подевалась. А у Нинеи запасов на несколько лет, и все свежее.

— Помог ей кто-то?

— Она сказала: мир не без добрых людей.

— Настолько добрых, что в жатву свои поля бросили и Нинее помогать пришли?

— Не знаю… Может, нечистую силу призвала, а в уплату всю скотину ей отдала?

— Сам-то веришь в то, что сказал?

— Ну… поля же кто-то сжал…

— Ты кликушу-то темную из себя не строй!

«Вот уж хрен вам, стукачом епископального КГБ я не нанимался!»

— Прости, отче, не придумалось больше ничего.

— Я отдохну, Миша, а ты подумай, может, еще чего вспомнишь?

* * *

До Ратного успели добраться еще засветло. Мишка, въехав в речные ворота, поворотил было к церкви, но отец Михаил, молчавший почти всю дорогу, вдруг подал голос:

— Правь к себе, Миша, и помоги сесть: негоже мне перед паствой слабость являть.

«Вот она — сила Церкви: больной не больной, а пиар обеспечь! Съездил в логово нечисти, с колдуньей сразился, отрока невинного освободил, теперь семейный конфликт улаживать будет. Орел наш отец Михаил не убоялся и преуспел! Бабий «Интернет» распространит и обсудит, паства оценит и проникнется».

— Войдем в дом, стой возле меня и ничего не говори!

— Да зачем, мы же…

— Не перечь! О семье подумай: если одному можно супротив хозяина дома норов выказывать, значит, и другим тоже! Смиренность и почтение — не блажь старших, а залог крепости семейных уз и покоя в доме, благолепие трудом и терпением созидается, а наипаче — обузданием гордыни. Я тебя когда-нибудь плохому учил?

— Нет, что ты!

— Вот и делай, что говорю. Будь ты хоть трижды прав, почтение к старшим являть обязан, понеже младшие, на тебя глядя, к тебе тоже почтения проявлять не станут. Понял?

— Понял, но…

— Никаких «но»! Только стой и молчи. Я за тебя все сделаю, ибо уничижение паче гордости.

«И в этом тоже сила. Иерархическая структура: подчиняйся старшим и получишь право требовать подчинения от младших. Каждый на своем месте работает на достижение общей цели. И попробуй, блин, только вертухнись!»

Все семейство было в сборе: то ли случайно так вышло, то ли ждали, предупрежденные отцом Михаилом.

— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас!

Отец Михаил размашисто перекрестился в Красный угол.

— Аминь!

Семейство дружно закрестилось в ответ.

«Все-таки ждали: очень уж стройно ответили «Аминь».