— Исполать тебе, брат мой во Христе Кирилл! В твердой вере ты воспитал внука своего отрока Михаила! Не поддался он искушениям дьявольским и неколебим остался, в вертепе нечистой силы пребывая. Не убоялся в поединке с богомерзкой колдуньей встать на сторону истиной веры и помочь мне сатанинским чарам противостоять.
Ведомо мне, брате, что провинился отрок Михаил перед тобой, проявив непочтение к главе семьи и строптивость. И вина его тяжка, ибо сказано в заповедях Господних: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе».
Тяжка вина отрока Михаила, но молю тебя, брате, — монах опустился на колени и, дернув за рукав, заставил сделать то же самое Мишку, — прости его, ибо искупил он вину страданиями телесными, духовным подвигом и искренним раскаянием!
Дед, стукая деревяшкой, подошел к Мишке, выдержал драматическую паузу, потом величественно возгласил:
— Встань, Михайла! По молению пастыря нашего духовного, отца Михаила, прощаю тебя и впредь виной твоей не попрекну. И другим, — дед возвысил голос, — попрекать не велю.
Трижды облобызал поднявшегося на ноги внука и, похоже, сам умилился, чуть ли не до слез. Дальше пошли уж совсем деревенские политесы: дед настойчиво приглашал отца Михаила отужинать, тот отговаривался необходимостью творить вечернюю молитву, дед настаивал, аргументируя неизбежность празднества «возвращением блудного… э-э-э… внука», бабы в это время шустро накрывали на стол.
Дождавшись окончания процесса сервировки, отец Михаил дал-таки себя уговорить и, твердо взяв Мишку за плечо, подвел к столу.
— Мнится мне, что по деяниям своим сей отрок заслужил честь восседать за столом с честными мужами!
— Что ж… Кхе! Не дите уже, садись, Михайла!
В отличие от Тома Сойера никакой популярности у сверстников Мишка своим фортелем не приобрел. То ли насвистел великий Марк Твен, то ли менталитет другой… Версию событий общественное мнение выработало следующую: Мишка, обидевшись на наказание, сбежал из дому, заблудился в лесу и попался злой колдунье. Та его чуть не сожрала, но отец Михаил, с риском для жизни, отрока выручил.
Правдой во всем этом было только то, что Нинея отца Михаила и вправду чуть не порешила. Тот же факт, что плененного злой колдуньей отрока запросто навещали родственники, общественность вполне благополучно игнорировала, возможно в воспитательных целях, а уж на что там обиделся сопляк, так это и вообще никого не трогало ни в малейшей степени.
Со сверстниками отношения не складывались совершенно. Пацан в общем теле в последнее время как-то приутих, а взрослому очень уж тошно было принимать участие в детских играх и трепотне. Мишка старался, как мог, но ребятишки, видимо, чувствовали эту натужность и к присутствию его в своей компании относились весьма прохладно.
Совсем другое дело была Юлька. На следующий день после возвращения Мишка попросил у деда серебряное зеркальце, найденное летом в вещах погибшей язычницы. Дед, разумеется в самых язвительных тонах, поинтересовался, не рано ли внуку девкам подарки таскать, но, выслушав рассказ о том, как Юлька его лечила, молча полез в свои закрома и вытащил зеркальце.
— Только не суй как-нибудь, поднеси с почтением, с вежливыми словами, чтоб не подумала: откупаешься, мол, чтоб должником не быть. Понял?
— А если брать не захочет?
— Чтоб девка — да от зеркала отказалась? Кхе! Дите ты еще, Михайла!
— Она — с норовом…
— А лекарке иначе и нельзя! Иди, иди, не бойся, примет она твой подарок.
Обычный для жилья лекарки запах сушеных трав сегодня почти не чувствовался — тетка Настена варила в объемистом горшке что-то чрезвычайно вонючее, у Мишки, вошедшего со свежего воздуха, даже дух перехватило. Креститься тут было не на что, и Мишка, по языческому обычаю, поклонился очагу.
— Здрава будь, матушка Настена, здравствуй, Юля!
Только поздоровавшись, Мишка понял, что пришел, похоже, не вовремя. Юлька, явно чем-то крепко расстроенная, зло толкла в ступке нечто наверняка лекарственное, глаза и нос у нее покраснели то ли от смрада, стоявшего в избе, то ли от просившихся наружу слез. Судя по нахохленному виду, скорее всего, имела место вторая причина. Мишка даже хотел было повернуться и уйти, но Настена уже ответила на приветствие и пригласила проходить.
— Ну, Михайла, поправился?
— Да, тетя Настена, спасибо Юле, чуть не с того света вытащила!
— Вот! — тут же подхватила Юлька, видимо продолжая начавшийся до Мишкиного прихода разговор. — А ты говоришь: «не надо».
— Не «не надо», а рано! Всякому знанию свое время! Нинея совсем, видать, из ума выжила — ребенка такому учить!
— Сама не можешь, вот и злишься!
Хорошо, что у Настены в руке в этот момент оказалось полотенце, а не что-нибудь посерьезнее, впрочем, и оплеуха влажным полотенцем тоже удовольствия Юльке не доставила.
— Тетя Настена! — Мишка счел своим долгом вмешаться. — Поздно уже, обратно-то не разучится! Да и я бы помер, наверно. Не надо ее ругать.
— Да не о том речь! Она же теперь надо и не надо это знание в ход пускать будет, загубит себя!
— Да что я, дура, что ли?
— Все равно не удержишься! Ты — лекарка природная, не стерпишь, если больной умирать у тебя на руках будет!
— Тетя Настена, может, я ее к Нинее свожу? Она, наверно, может зарок на нее наложить до какого-то возраста?
— Не поеду! Ишь чего придумал! — взорвалась криком Юлька. — Сам вылечился, а о других не думаешь?
— Нет, Миня, не надо. — Настена расстроенно вздохнула. — Зарок я и сама наложить могу… Думаешь, мы из-за чего с утра лаемся? Из-за этого самого.
— Не дается?
— Попробовала бы. — Настена невесело усмехнулась. — Мала еще мне противиться! Но нельзя с нами против воли — силу можем потерять, а у нее силы будет, как подрастет, побольше, чем у меня, а может, побольше, чем и у Нинеи. Шестое поколение выращиваем, жалко такую работу испортить.
