очагом.
— Заяц. — Жак развел руки в стороны. — Вы же знаете, как сейчас обстоят дела. Домашний скот забивают только в самом крайнем случае — чтобы не умереть с голоду или на праздник вроде свадьбы. Но я умею неплохо обращаться с капканами, и вот…
Он не предложил им добавки, и даже такой бесцеремонный человек, как Скорцени, не решился встать и взять еще жаркого без приглашения. Он наверняка сообразил, что другой еды у Жака нет, а крестьянину нужно продержаться до возвращения жены.
— Спасибо, что разрешили нам переночевать.
— Да не за что. — Жак поднес руку ко рту, словно в ней была сигарета. За последний год Ягер много раз видел подобный жест Через пару минут француз сказал: — Жизнь странная штука, правда? В молодости я сражался с вами, бошами, с
— Маршал Петен тоже сражался под Верденом, — заметил Скорцени. — А потом сотрудничал с немецкими властями.
Ягер не знал, как хозяин отреагирует на эти слова. Некоторые французы хорошо относились к Петену, в то время как для других он стал символом коллаборационизма. Жак только пожал плечами и сказал:
— Уже поздно. Я принесу вам одеяла.
Он посчитал само собой разумеющимся, что солдаты лягут спать на полу. Впрочем, сейчас Ягер мог бы спокойно проспать всю ночь на кровати, утыканной гвоздями.
Одеяла из грубой шерсти оказались толстыми и кусачими. То, в которое завернулся Ягер, пахло женским потом и немного — розовой водой. «Интересно, кто под ним спал — жена или дочь Жака?» — подумал он, понимая, что не стоит задавать такой вопрос хозяину дома.
Скорцени уже громко храпел. Ягер полежал немного без сна, пытаясь вспомнить, когда в последний раз спал с женщиной. Периодические визиты в бордель в счет не шли, они помогали только снять напряжение и выпустить пар.
Последней женщиной, которая для него что-то значила, была Людмила Горбунова. С тех пор прошел почти год. Как много!
На следующее утро они позавтракали большими кусками хлеба, отрезанными от длинных тонких батонов вроде тех, что вез полицейский. Хлеб они запивали вином.
— Я знаю, вы бы не отказались от кофе, — сказал Жак, — но… — и снова очень характерно пожал плечами.
— А по мне — так вино даже лучше, — заявил Скорцени.
Ягер придерживался другого мнения, он не привык пить вино на завтрак и подозревал, что будет отвратительно чувствовать себя весь день. Скорцени взял со стола остатки батона
— Мы заберем его с собой, если вы не против, — сказал он таким тоном, что возражать хозяин не осмелился.
Жак молча пожал плечами. Ягер тоже взял бы хлеб, но повел бы себя деликатнее. Впрочем, деликатность, похоже, не входила в репертуар Скорцени.
Чтобы немного сгладить резкость приятеля, Ягер спросил:
— А до Альби далеко, Жак?
— Двадцать километров, может, двадцать пять, — ответил крестьянин спокойно.
Ягер мысленно представил себе карту района. Да, Жак их не обманывает. Целый день пути — хорошенькая перспектива для человека, который привык повсюду разъезжать в танке.
Едва они вышли на улицу, на них набросилось безжалостное солнце, и Ягер почти сразу покрылся потом с головы до ног. «Вино», — сердито подумал он. Впрочем, дело было не только в вине. Воздух казался густым и тяжелым, словно на лицо набросили кусок марли. Когда солнце поднялось выше, стало ясно, что день будет невыносимо жарким.
По дороге по направлению к Ягеру и Скорцени двигался грузовик с ящерами. Они быстро сошли на обочину. Ящерам ничего не стоит прикончить парочку людей и сбросить их с дороги. Они и рылом не поведут, просто поедут дальше — и все. Ягер сердито пнул землю носком сапога. А если бы пара русских парней в гражданском попалась на пути немецкого конвоя, какая бы ждала их судьба? Наверное, точно такая же.
Скорцени, разумеется, не посещали мысли о судьбе гражданских лиц.
— Знаешь, что они везут в грузовиках? — спросил он.
— Если не маски, защищающие от газа, один из нас очень удивится, а другой покажет себя умником, — ответил Ягер.
— Ты совершенно прав, — ответил Скорцени. — Мы должны помешать им отправлять их отсюда в таких огромных количествах.
Он говорил так, словно сделать это — не труднее, чем шагать по пустынной, пыльной дороге. Может быть, он искренне так думал. После акций, которые он организовал — выступил в роли Прометея и украл у ящеров взрывчатый металл, потом вывез Муссолини прямо у них из-под носа, затем увел танк ящеров, выгнал их союзников из Сплита и всей Хорватии, — Скорцени мог позволить себе быть уверенным в собственных силах. Однако Ягер считал, что между уверенностью в собственных силах и самоуверенностью существует огромная разница. Возможно, Скорцени придерживался другого мнения.
Спустившись на берег Тарна, они немного отдохнули, попили воды и помылись. Затем, усевшись в тени огромного дуба, разделили хлеб, который Скорцени забрал у Жака. Раздался всплеск — это зимородок нырнул в воду. Из кустов с веселым криком вылетел пчелоед.
— Нужно было и вина у него прихватить, — заявил Скорцени. — Одному богу известно, сколько французов успело помочиться в эту реку и какую заразу мы можем подцепить, напившись из нее.
— Раньше меня это тоже беспокоило, — ответил Ягер. — Да и сейчас беспокоит, но уже не так сильно. Если слишком часто что-то делаешь, перестаешь задумываться. — Он тряхнул головой. — Точно так же бывает, когда убиваешь людей, понимаешь?
Скорцени кивнул.
— Да, мне твои рассуждения нравятся. Ты прав, конечно же, прав.
Ягер осторожно продолжал:
— Тебе не кажется, что к евреям это тоже относится? Чем больше ты убиваешь, тем легче тебе в следующий раз.
Вокруг не было никого, лишь раскидистый дуб да резвые птицы. Если нельзя сказать о том, что думаешь, хотя бы здесь, тогда где можно? А если ты вообще не можешь говорить о том, что думаешь, зачем жить на свете? Ты человек или безмозглая машина?
— Только вот про это — не со мной, — заявил Скорцени и тряхнул головой, словно отгонял назойливых мух. — Ты не забыл, что я сражался рядом с евреями в России? Кстати, и ты тоже, мы тогда напали на ящеров и украли у них взрывчатый металл.
— Я не забыл, — ответил Ягер. — И я не о том…
Он замолчал. Сколько пленных евреев добывают уран в Геттингене и доставляют его в замок Гогентюбинген? Много, конечно. Ягер сам не выносил им приговора, но использовал для достижения целей, которые считал важными. Он снова попытался объяснить Скорцени, что имеет в виду:
— Если у рейха грязные руки, разве могут они быть чистыми у нас?
— Не могут, — добродушно ответил Скорцени. — Война — вообще штука грязная, она пачкает все, к чему прикасается. А евреи стали ее частью. Боже праведный, Ягер, неужели ты сможешь чувствовать себя чистым после того, как мы подарим Альби нашу маленькую дозу радости и хороших новостей?
— Это совсем другое дело, — упрямо выставив вперед подбородок, заявил Ягер. — Ящеры могут отстреливаться — и стреляют даже лучше нас. Но выстраивать евреев на краю ямы, а потом расстреливать… или лагеря в Польше… Люди будут помнить об этом даже через тысячу лет.
— А кто помнит армян, которых турки убивали во время последней войны? — спросил Скорцени. — Они умерли, и больше не о чем говорить. — Он потер руки, словно мыл их.
Однако Ягер не желал успокаиваться.
— Даже если ты и прав…
— Я
