— Это верно, — заметил Анелевич. — Но только для данного случая. А сколько тысяч евреев умерло здесь прежде, чем кто-то что-нибудь сказал.
Он оказал доверие Ягеру. Немец явно обдумывал это на бегу, затем кивнул.
К небу поднималось облако дыма. Как показалось Мордехаю, судя по звуку взрыва, он произошел близко к тому месту, где была спрятана бомба. Кто-то крикнул ему:
— Где пожарная машина?
— Она сама горит, — ответил он. — Первый взрыв, который вы слышали, был в пожарном депо.
Спросивший в ужасе вытаращил глаза. Если бы у Мордехая было время задуматься, то он и сам пришел бы в ужас. Что будет с гетто без пожарной машины? Он выругался. Если они не остановят Скорцени, это уже неважно.
Он завернул за угол. Ягер и Людмила бежали рядом с ним. Внезапно Мордехай остановился. В горящем здании находились конюшни, в которых содержались ломовые лошади, на которых он собирался перевезти бомбу в случае необходимости. Огонь превратил стойла в ловушки. Их ужасные крики, еще более печальные, чем крики раненых женщин, эхом отдавались в его ушах.
Он хотел помочь животным, но заставил себя пройти мимо. Люди, которые не знали, что он делал, старались вывести лошадей из конюшни. Он убедился, что среди них нет его людей, охранявших бомбу. К своему облегчению, он их действительно не обнаружил, но знал, что они вполне могли оказаться здесь. Когда эта мысль мелькнула в его голове, он вдруг понял, что Скорцени взрывал здания не просто так. Он старайся отвлечь, выманить охранников с их постов.
— Этот ваш эсэсовский друг — настоящий «мамзер», не так ли? — сказал он Ягеру.
— Что? — переспросил танкист.
— Ублюдок, — сказал Анелевич, заменив слово на идиш немецким.
— Вы не знаете и половины, — сказал Ягер. — Боже, Анелевич, вы не знаете даже десятой части.
— Я узнаю, — ответил Мордехай. — Идемте, обогнем последний угол — и мы на месте.
Он скинул винтовку с плеча, снял с предохранителя и загнал патрон в патронник. Ягер мрачно кивнул. Его «шмайссер» уже был готов к бою. Людмила тоже на бегу не выпускала свой маленький автоматический пистолет. В целом не так много, но лучше, чем ничего.
У последнего угла они задержались. Поторопившись, они рисковали попасть прямо под циркулярную пилу. С большой предосторожностью Мордехай посмотрел вдоль улицы в сторону разрушенной фабрики. Он не увидел никого, даже бросив беглый взгляд, а он знал, куда надо смотреть. В конце концов, если бы даже он и увидел кого-то, это не имело бы значения. Все равно им требовалось идти вперед. Если Скорцени опередил их… Если повезет, он все еще возится с бомбой. А если не повезет…
Он обернулся к Ягеру.
— Как вы думаете, сколько дружков Скорцени может быть вместе с ним?
Губы полковника-танкиста сжались в безрадостной улыбке.
— Единственный способ узнать — посмотреть самим. Я иду первым, затем вы, потом Людмила. Будем двигаться перебежками, пока не доберемся до нужного места.
Мордехая возмутило то, что немец взял на себя командование, хотя предложенная им тактика казалась разумной.
— Нет, я пойду первым, — сказал он и затем, убеждая себя и Ягера. что это не бравада, добавил: — У вас оружие более мощное. Вы прикроете меня.
Ягер нахмурился, но через мгновение кивнул. Он слегка хлопнул Анелевича по плечу.
— Тогда вперед.
Анелевич рванулся к стене, готовый мгновенно укрыться за кучей обломков, если начнется стрельба. Стрельбы не было. Он быстро спрятался в дверную нишу, которая отчасти прикрыла его. Едва он спрятался в ней, как тут же к нему побежал Ягер, согнувшись и прыгая из стороны в сторону. Хотя он был танкистом, но где-то научился и приемам пехотного боя. Анелевич почесал голову. Немец был достаточно стар, чтобы быть участником последней войны. А кто, кроме него самого, знал, что довелось ему сделать в войне нынешней?
Людмила побежала вслед за ними. В качестве укрытия она выбрала дверную нишу на противоположной стороне улицы. Затаившись там, она переложила пистолет в левую руку, чтобы при необходимости стрелять из этой позиции, не высовываясь навстречу огню противника. Она тоже знала свое дело.
Анелевич промчался мимо нее и остановился в десяти или двенадцати метрах от дыры в стене, служившей входом на разрушенную фабрику. Он стал вглядываться внутрь, пытаясь проникнуть взглядом в темноту. Кто-то лежит неподвижно, неподалеку от входа? Он не был уверен, но было похоже.
Позади него по мостовой прогрохотали сапоги. Он свистнул и помахал рукой: Генрих Ягер присоединился к нему.
— В чем дело? — спросил немец, тяжело дыша.
Анелевич показал. Ягер прищурился. Складки на лице, которые обнаружились при этом, наглядно показали, что он вполне мог воевать в Первую мировую войну.
— Это труп, — сказал он в тот самый момент, когда Людмила тоже втиснулась в тесную нишу перед дверью. — Бьюсь об заклад на что угодно, что его зовут не Скорцени.
Мордехай глубоко вздохнул. Дыхание у него никак не восстанавливалось. «Нервы», — подумал он. И давно не бегал так далеко. Он сказал:
— Если мы сможем подойти к этой стене, то проникнем внутрь и доберемся до бомбы по прямому пути, ведущему в середину здания. Как только мы окажемся у стены, никто не сможет открыть по нам огонь так, чтобы мы не смогли ответить.
— Тогда вперед, — сказала Людмила и побежала к стене.
Ругаясь про себя, Ягер последовал за ней. За ним — Анелевич. По-прежнему настороженно он заглянул внутрь. Да, там неподвижно лежал охранник — и его винтовка рядом.
Мордехай попытался сделать еще один глубокий вдох. Казалось, легкие отказываются работать. В грудной клетке колотилось сердце. Он повернулся к Ягеру и Людмиле. Внутри разрушенной фабрики было сумрачно, к этому он привык. Но здесь, на ярком солнце, он видел своих товарищей очень смутно. Он поднял взгляд на солнце. Яркий свет не слепил глаз. Он снова посмотрел на Людмилу. Он подумал, что глаза ее очень голубые, а затем понял, почему: зрачки сжались настолько сильно, что он едва мог рассмотреть их вообще. С большим трудом он сделал еще один прерывистый вдох.
— Что-то неладно, — выдохнул он.
Генрих Ягер видел, что день померк вокруг него, но не понимал причины, пока не заговорил Анелевич. После этого Ягер выругался, громко и грязно, охваченный страхом. Он мог убить себя, и любимую женщину, и всю Лодзь только из-за собственной глубочайшей глупости. Нервно-паралитический газ не имеет запаха. Он невидим. Неощутим на вкус. И совершенно незаметно он может убить вас.
Генрих откинул крышку аптечки, бинтом из которой он пользовался, перевязывая раненого старого еврея. У него должно быть пять шприцев, один для себя и по одному на каждого члена экипажа его танка. Если эсэсовцы забрали их, когда арестовали его… Если они сделали это, он мертв, и не только он.
Но чернорубашечники оплошали. Они не подумали отобрать аптечку и посмотреть, что внутри. Он благословил их за такой промах.
Он вытащил шприцы.
— Антидот, — сказал он Людмиле. — Стой спокойно.
Для того чтобы сказать несколько слов, ему тоже потребовались усилия: газ делал свое дело. Еще несколько минут, и он тихо повалился бы и умер, не понимая даже отчего.
Удивительно, но Людмила не стала спорить. Может быть, и ей уже было трудно говорить и дышать. Он воткнул шприц ей в ногу, как его учили, и нажал на плунжер.
Затем взял второй шприц.
— Теперь вы, — сказал он Анелевичу, сдергивая защитный колпачок.
Еврейский лидер кивнул. Ягер поспешил сделать ему инъекцию — тот уже начал синеть. Легкие и сердце явно отказывались работать.
