не ручаюсь. Лучше мне вообще его не видеть.
— Идалька сегодня наверняка не вернется.
— Какая разница? — зло бросил Вальдемар, с такой силой ударив хлыстом по ветке, что град листьев посыпался им под ноги.
— Что ты собираешься делать? — спросил пан Мачей.
— Ждать первого же удобного случая, чтобы вышвырнуть этого паршивца.
— Деликатное дело. Будь он на жалованье, заплатил бы ему вперед и отправил, а так…
— Я ему предложу перебраться в Глембовичи. Чтобы он сразу понял, чего я не хочу — видеть его здесь.
— А если он не согласится?
— Уж будь спокоен, дедушка! К тому же нет другого способа, иначе мы повредим ей… Стефе…
При этих словах пан Мачей украдкой глянул на внука, подумав о чем-то своем.
Они вошли в особняк. Вальдемар велел подавать автомобиль, а сам спустился вниз, в гостиную, находившуюся неподалеку от комнаты Стефы. Быстро темнело, гостиная тонула в серых вечерних сумерках, лишь кое-где поблескивали позолота рам и хрустальные вазы.
Глянув на часы, магнат позвонил. Вбежал молодой лакей.
Вальдемар отрывисто приказал:
— Зажгите свет, опустите шторы. И позовите Яцентия.
Когда явился камердинер, Вальдемар велел:
— Иди к панне Стефании и скажи, что я хочу с ней попрощаться.
Яцентий удалился. Шляхтич принялся расхаживать по гостиной. Вскоре вошла Стефа. На ее щеках играл яркий румянец.
Вальдемар поспешил к ней:
— Я хотел попрощаться с вами. Я уезжаю.
— Как, вы не останетесь на ужин?
— Нет. Я спешу домой.
— Плохие вести?
— Почему вы так решили?
— Вы чем-то расстроены.
— А, вы заметили?! Расстроен, даже зол, но никакие известия из Глембовичей здесь ни при чем. Я говорил с дедушкой. Он мне все рассказал.
Воцарилось неловкое молчание. На лице девушки мелькнули на миг усталость и грусть.
— Значит, вы не останетесь? Что ж, до свидания, — протянула ему руку Стефа.
Крепко сжав ее ладонь, не отпуская, Вальдемар сказал удивительно мягко:
— Ни о чем не беспокойтесь. Я о многом догадывался, а теперь все знаю и приложу старания, чтобы вам ничто больше не докучало…
— Спасибо. Дело даже не во мне, а в Люции.
— Нет, дело в вас. Девчонка все забудет очень быстро, и не стоит относиться к этому так трагически. Ну, а уж я постараюсь, чтобы в Слодковцах воцарился прежний покой…
Стефу испугали эти слова.
— Но я не хочу, чтобы из-за меня возникли какие-нибудь недоразумения… Я не хочу ему… я не хочу никому повредить.
Она не находила места от смущения — Вальдемар все еще не отпускал ее руку. Она попыталась высвободить пальцы, но молодой человек стиснул их еще крепче и убедительно сказал:
— Верьте мне и доверьтесь. Я проделаю все наитактичнейшим образом. Отъезд этого пана всем поправит настроение, не исключая заплаканной Люци, ну а уж обо мне и говорить не стоит… — весело глядя ей в глаза, он поклонился:
— Мне пора. До свидания. Очень вас прошу, ни о чем не печальтесь.
«Как благородна и как красива!» — подумал он.
Стефа вернулась к себе. Взяла книжку, открыла, хотела читать, но не разбирала ни слова — путались мысли. В ушах еще звучал голос Вальдемара, рука еще ощущала его пожатие. Стефа сидела неподвижно, боясь нарушить охватившее ее чувство покоя.
За окном раздался стук автомобильного мотора, потом наступила тишина.
— Уехал! — шепнула Стефа. — Какие же разные люди, он и тот!
XIII
В конюшню Пронтницкий вошел с физиономией победителя. Только что он встретил возвращавшуюся из теплицы Люцию, увидел ее зарумянившиеся щеки и по первым же ее словам понял, что ее чувство к нему не ослабло. Он воспользовался этим, чтобы пожать ручку девочки и шепнул ей пару нежных словечек.
— Я на верном пути, — твердил он себе. — Эта малютка все больше в меня влюбляется.
И он, довольный, подкрутил усики уверенного в себе кавалера.
— Бенедикт, коней для меня! — распорядился он.
— Каурых или гнедых? — спросил старый слуга.
— Запрягай четверку каурых арабов в желтую «американку».
Старик вытаращил на него глаза:
— Каурых арабов?!
— Ты что, оглох? Делай, что велят!
В конюшню вошел Клеч и спросил по-немецки:
— Куда вы собираетесь ехать?
— В город. В мастерскую. Нужно узнать о косилке.
— Косилку уже починили, так что ехать вам незачем.
— Пан майорат мне поручил.
— Может быть. Но теперь в этом нет необходимости. Отправим за косилкой повозку, и все.
— Но я должен ехать! — уперся Пронтницкий.
— Ха! Езжайте, но не советую вам брать каурых.
— Почему?
— Да так, не советую, и все. Дорога дальняя.
— До Шаля будет подальше, а баронесса всегда ездит туда каурыми.
Клеч значительно глянул на него и лаконично бросил:
— Разница!
— Никакой разницы не вижу! — Пронтницкий понял, что хотел сказать Клеч, но решил не уступать. Крикнул Бенедикту: — Что же ты не запрягаешь?
— Пане мой, по-дружески вам советую не брать эту четверку, — изрек Клеч. — Это любимая упряжка майората. Случись что с конями, не миновать беды. Не будите лиха! Возьмите караковых, кони, что куколка. Или гнедых. И баронесса сегодня собиралась выезжать в Обронное. Прикажет заложить каурых, и что тогда?
— Тогда для нее заложат гнедых, — сказал Пронтницкий, разозлившись уже по-настоящему, и вновь повернулся к Бенедикту: — Живо запрягай! Не понял? Старик пожал плечами и отправился выполнять поручение, бурча под нос что-то весьма нелестное для практиканта. Клеч махнул рукой и проворчал:
— Упрямый тип… ну и черт с ним! Через несколько минут Пронтницкий сидел в «американке», расправляя вожжи каурой четверки. Он иронически усмехнулся, щелкнул кнутом, попрощался с Клечем, пустил коней быстрой рысью и исчез за поворотом.
Управитель и конюх переглянулись.
— Хоть бы обошлось, — буркнул Клеч.
А Бенедикт развел руками:
— Если пан практикант угробит коней, я перед майоратом отвечать не собираюсь. Вы ведь сами позволили, пан управитель, так при чем тут я?
— Да что вы такое говорите, Бенедикт? Пан практикант прекрасно правит, — сказал Клеч, но видно было, что он обеспокоен.
