Ярополк не верил: какая выгода Блуду изменять? Он первый человек у стольного князя, и в такой игре он не может выиграть ничего, а проиграть может все.
Новгородцы подошли к Киеву и обложили его со всех сторон. Большой веры в себя у них не было, по- видимому, и потому прежде всего Добрыня приказал окопать весь стан валом. Чрез несколько дней в ночи — шёл сильный дождь, и было черно — по кустам между посадом и станом новгородским послышалась перекличка сов, а затем у трёх старых сосен, над яром, сошлись осторожно две тени.
— Не выходит наше дело… — сказал низкий бас. — Ежели вы поведёте приступ, то убить Ярополка во время суматихи, как было уговорено, трудно будет: кияне держатся за него больше, чем я думал. Да и дружина не вся за мной стоит: Варяжко со своими крепко князя блюдёт…
— Так как же теперь быть?
— Дайте умом маленько раскинуть… Может, я и так удалю его из города. А вы Володимира поберегайте: этот окаянный Даньслав, что от Рогволода к нам перебежал, готов на все, чтобы с ним за Рогнедь рассчитаться…
— Ты уж постарайся, воевода. Князь наградит тебя так, как тебе и во сне не снилось…
— Ну, в этом надобности нету. Я старик. Сына Олег убил. А не люблю я этих шатаний их с верой. Что грекам хорошо, то нам не годится. Порядок нужен, а не разговоры сам не ведай о чём. Пусть садится здесь на стол Володимир, и первым делом надо будет тогда несколько голов сшибить. А потом и за ваших новгородских горланов взяться. В доме один хозяин нужен.
— Верно. Так — так. так, а эдак — так эдак…
— И Ярополк мог бы всю власть в свои руки забрать, да у него в носу, вишь, черви завелись: все из рук Византий глядит. Конечно, все это черничка его строит, а он, телёнок, уши-то развесил…
— Ну, так мы будем ждать от тебя известий…
— Будь благополучен, боярин. Прощай пока…
— Прощай, воевода…
Послышались опять по кустам в ночи чёрной перекличка сов и осторожная поступь нескольких человек к стану новгородцев и нескольких к слободе.
— Ну, что нового, Блуд? — спросил наутро Ярополк, глядя с заборала на дымы новгородские.
— Нового нет ничего, — угрюмо отвечал воевода. — А только по городу слухи стали негожие ходить…
— Что там?
— Измена заводится. Слышно, что кияне с Володимиром ссылаются: приступай, мол, а мы-де Ярополка тебе выдадим…
— Да что ты говоришь?!
— Так болтают. Мои отроки мимо колодца шли, так подслушали, бабы стрекотали, сороки бесхвостые… Ошибся я маленько: твой брат позанозистее оказался, чем я думал. Ну, да горе поправить ещё можно…
— Да как ты теперь его поправишь? — спросил сразу потухший Ярополк.
— Нужно тебе с дружиной уйти, скажем, в Родню, в устье Роси, — задумчиво проговорил старый дружинник. — А там соберём мы воев, печенегов на подмогу подымем да и на Киев… Рать у Володимира хоть и большая, да в ней больше половины мякины… Ты пока не сказывай про это никому, а я на всякий случай сегодня же пошлю тихонько гонца в Родню, чтобы там поскорее запасов про войско наготовили всяких…
Ярополк повесив голову пошёл к себе. И ему мстилось, что что-то тут не так, но что делать? Блуд — старший дружинник. Ежели что — многие из дружины потягнут за ним. С одним Варяжко ничего не сделаешь. Хотел было он посоветоваться с Оленушкой, но было жаль тревожить её: с тех пор как дело с Рогнедыо расстроилось, она словно на крыльях летает… И чудные эти бабы!
XVIII. ГОРЕ ОЛЕНУШКИ
Якы зверь бях…
— Эй, перевощик!.. — зазвенело с того берега чрез серебристую гладь Днепра.
— Эй… — отозвался с песка Ядрей-Федорок.
— Давай ладью…
Ядрей сел на вёсла и погреб на луговую сторону. Лицо его было хмуро — тяжко было ему без Дубравки. Ни единой весточки не доходило оттуда, из лесов, в Киев о ней. И угнетала по-прежнему Ядрея тяжёлая душевная смута. Прибежав тогда из лесов, он пристроился к реке: работал на нагрузке и разгрузке караванов, перевозил людей через Днепр, а зимой в леса на валку леса ходил. И как там, на Десне, ему казалась эта новая еллинская вера каким-то хитрым подвохом греков мочёных, — он ненавидел их всё больше и больше, — так здесь, на Боричевом взвозе, когда у Илии Пророка уверенно звонил поп в колокол, лесная вера, не умирая в душе его, казалась каким-то наваждением.
Раз у реки столкнулся он с чернявым попом от Илии Пророка, отцом Митреем.
— Что же ты это в церковь-то не идёшь? — спросил поп строго.
— А что?
— А то, что сегодня день твоего ангела…
Ядрей не совсем ясно понимал этот ихний обычай, агнелов каких-то. И вдруг вспомнил: да ведь ангелом-то его считается тот самый Федор Стратилат, который тогда князю Святославу нагадил. До сих пор не мог он ему простить этой пакости! Ядрей был по сердцу добр, но несправедливости не сносил, а кроме того, он за свою землю всегда стоял горой.
— Ладно… Приду… — чтобы отвязаться, сказал он и, поправив за кушаком топор, пошёл, поскрипывая снежком, на ту сторону, в леса.
А через несколько дней явился он вдруг к отцу Митрею и заявил, что он желает креститься.
— Да ты крещён!.. — вытаращил тот на него свои чёрные глаза.
— Меня не так крестили… — сказал упрямо Ядрей. — Я так не хочу… Не принимает душа моя этого вашего окаянного Стратилата… Окрести меня в другое имя.
— Да ты очумел!.. И что тебе Стратилат помешал?
— Помешал, не помешал, а не желаю — и конец делу. А то опять к своим богам уйду…
— Да в чём дело? — начал сердиться поп, и пучеглазое лицо его зарумянилось.
— А в том, что, кабы Стратилат тогда под Доростолом не впутался, мы с князем Святославом морду набили бы вам за милую душу… А он все дело на вашу сторону повернул. И молить ему я не буду ни за какие — всем другим вашим богам молить буду, а ему нет… Это ты там как хочешь… Что будет стоить, я заплачу…
Пучеглазый поп осерчал — он тоже был великий патриот — и с великим криком прогнал Ядрея, и опять он остался как-то ни в тех, ни в сех. Это было очень неприятно. И он, как и все такие двоеверы, то неумело крестился на крест ильинской церкви, то украдкой заглядывал к Перуну…
А по весне сошлись к Киеву караваны со всех концов, и свейские, и урманские, и готские, и новгородские, и греческие, и русские со всех притоков Днепра. Реку и Подол узнать прямо стало нельзя: крики, шум, драки, плеск вёсел, скрипение снастей, ржание лошадей, белая вьюга чаек, стук топоров, грохот колёс… Работала голота киевская от зари и дотемна…
И вот раз в пёстрой горластой толпе этой носом к носу встретился Ядрей со своим недругом Ляпой: тот, как всегда, пригнал для князя однодерёвки, за зиму заготовленные. Оглядели один другого недружелюбными глазами.
— Здорово!.. — нехотя сказал Ляпа.
— Здорово!.. — отвечал Ядрей. — Ну, как у нас там?
— Да живут…
— А… Дубравка? — с забившимся сердцем решился Ядрей.
— Ишь ты: Дубравка!.. — вдруг озлился Ляпа. — Погубил девку ни за что, а потом: Дубравка…
— Чем это я так её погубил?
— А что же, ты так тут ничего и не знаешь?
— Ничего.
— Дубравка ума решилась… — сказал Ляпа, сдерживая злорадство. — Как ты тогда убежал из селения, исчезла в тот же день и Запава. И все поняли так, что вы стакнулись. И Дубравка, не помня себя, в Десну бросилась… Вытащили её, ну только уж не в себе: ходит повсюду, бормочет и тебя везде ищет. Потом