гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше…»
— Вот… — остановил его Павел. — Вот как надо понимать любовь!..
— А внизу рукописания твоего ты собственной рукой подписал: «если кто не любит Господа, да будет он проклят…» — сказал Аквила, думая этим напоминанием усилить значение любви.
Аполлос невольно усмехнулся: у них любовь всегда сводилась к этому — «кто не любит, да будет проклят!» И его потянуло на свежий воздух, на берег моря, где так отрадно дышать и думать под шум волн… Задумавшись, он смотрел своими красивыми, умными глазами на Павла, всегда беспокойного, говорящего о любви и мире, но ни любви, ни мира никогда не вкушавшего. Он не мог не заметить, что тон Павла с течением времени становился все увереннее, что он приписывает себе все больше значения и власти. Павел ещё в Коринфе рассказывал ему о своём обращении на дороге в Дамаск, и с этой минуты в душе Аполлоса поселилось недоверие к нему. Он понял, что это прежде всего страшный честолюбец. Он видел, как страдало самолюбие Павла, когда перед ним с уважением говорили о иерусалимских старцах, как осторожно, но настойчиво насаждал он мысль, что он такой же апостол, что выступает он по поручению самого Христа, что и он видел чудеса. И чем властнее выступал Павел, тем охотнее шли за ним люди, но тем, с другой стороны, бешенее ненавидели его. Для обеспечения успеха Павел шёл на все. Когда в Ликаонии он привлёк к делу молоденького Тимофея и когда зашумели, что Тимофей не обрезан, он собственноручно подверг его обрезанию: не надо создавать «из-за пустяка» затруднений молодому делу. Он не постеснялся из-за самолюбия разойтись с Варнавой, который сделал, во всяком случае, не меньше его и который, главное, и привлёк его самого к этому делу… Аполлос не мог определить, где в Павле кончается небо и начинается самая обыкновенная земля…
— Ну что же, милые хозяева, — обратился Павел к Аквиле и Приске, — может быть, мы все в последний раз повечеряем вместе?..
Все верные по установившемуся обычаю пришли с небольшими узелками: для братской трапезы каждый приносил для себя своё, причём доля зажиточных людей была часто весьма обильна, а доля бедняков — скудна. И это вызывало ропот.
— Все готово, учитель, — почтительно отвечал Аквила. — Поднимемся в горницу…
В горнице уже стоял низкий стол, вокруг которого были постланы старенькие циновки и лежали подушки. Все, обменявшись братским поцелуем, возлегли. Эти вечерние трапезы сразу вошли в обиход нововеров в воспоминание той последней, страшной вечери Иисуса с учениками, воспоминание о которой все более и более окрашивалось в мистические цвета. Павел, занимая место в середине стола, обронил платок, и носатая вдовица тайком ухватила его и набожно спрятала на груди. Его платки и рубашки были в большом ходу у верующих, как верное средство против всяких болезней. Они верили также, что Павел имеет власть изгонять бесов. Всякие, шарлатаны приходили к нему, чтобы за деньги выманить у него его колдовские тайны.
Но не успел Павел благословить трапезу, как вдруг носатая вдовица вскочила со своего места в конце стола и, подняв глаза к небу, взволнованно забормотала: «Лабадумхрашидавелситимак… сарикойпсихамри… дарипакумалам…» Это был знаменитый «дар языков». Павел поморщился. Да и все слушали с неприятным усилием: это был бессмысленный набор слогов.
— Адабураксимипантикажирасами… — выходила из себя носатая вдовица. — Несвахимими ситиургимжилтоме… Маран ата…
И она, вся бледная от волнения, огляделась вокруг сумасшедшими глазами и, застыдившись под неодобрительным взглядом Павла, села.
— Ну, вот и довольно, и хорошо… — сказал тот. — Никогда не следует злоупотреблять дарами святого Духа. Все ко времени, все к месту…
Вдовица чувствовала себя пристыженной. Много раз пыталась она подавить в себе эти порывы вдруг накатывавшего на неё «духа», но все прорывалась и снова и снова начинала она выкрикивать непонятные и ей самой неприятные слова, после которых всегда было стыдно.
— Ты что же, прямо на Коринф отсюда и поедешь? — спросил Павла Игнатий, плотный старик в скромной, но хорошей одежде. — Про них добрая слава идёт…
На указательном пальце Игнатия было кольцо в виде свернувшейся рыбы, отличительный знак новой секты, «Иисус Христос сын Божий Спаситель» по-гречески будет «Ιησους Χριστος Θεου Υιος Σωτηρ».
Первые буквы пяти слов этих дают по-гречески ιχθος, что значит рыба.
— Да, да… — живо отозвался Павел. — То община, достойная Бога, всякой похвалы, достоблаженнейшая, целомудренная, настоящее воплощение любви, ходящая во Христе, носительница имени Отца…
Это в общинках вошло в обычай: чем дальше были верные, тем больше их хвалили. Аполлос, бывавший уже в Коринфе и видевший жизнь верных там, только глаза опустил. И ещё больше захотелось ему на берег моря, под звезды, туда, где никого нет. Под влиянием вина языки начали понемногу развязываться. Игнатий все чаще останавливался глазами на разрумянившейся и похорошевшей Текле. А Аполлос думал свои думы. Ему казалось, что последователи Христа небесного все больше и больше забывали Иисуса земного, такого, каким он был. И больше всех забывал его, по-видимому, Павел. Для него Иисус был как бы канвой, по которой он вышивал уже что-то своё…
И когда в небе затеплись звезды, Павел встал, а за ним и все. Началось прощание. И последнее, что Аполлос, выходя, слышал, были слова Павла:
— Моё учение хорошо, если бы даже сам ангел Божий, явившись, говорил обратное. Будьте подражателями мне, как я — Христу. Смотрите, братья, чтобы кто не увлёк вас философией и пустым обольщением по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу, чтобы не прельстил вас вкрадчивыми словами…
И оставя сзади шумную гавань, где слышались пьяные крики гулявших с эфесскими красавицами моряков, Аполлос пошёл тёмным берегом, сам не зная куда. Он с наслаждением вдыхал чистый воздух, слушал мерные вздохи моря, любовался мерцанием звёзд и ему было ясно одно: надо уходить…
III. НА «НЕПТУНЕ»
Вдали нарядным маревом таял богатый, белый, многоколонный Эфес. Мелкая весёлая волна лопотала под высокими бортами трехмачтового «Нептуна», который нёс к берегам Ахайи богатый груз и много путешественников. Тут были, смешанные в невероятной пестроте, и тяжёлые римляне, и живые греки, и сирийцы с их жгучими глазами, и много пёстрых и горластых иудеев. Римляне смотрели на них с презрением, как на особенно неприятную породу варваров. «Judaeorum mos absurdus sordidusque», нравы иудеев бессмысленны и презренны — это было у них твёрдо установленным убеждением. И были тут богатые торговцы, знатные вельможи-правители, искатели приключений, укротители змей из африканского племени псилов, которые не только укрощали змей, но, высасывая яд, вылечивали укушенных ими, и масса той сволочи, которая неудержимым потоком лилась из всех гаваней Средиземноморья в далёкий Рим в поисках золота, готовая на всякий разврат и на всякое преступление…
На корме, на канатах, подперши свою курчавую сухую голову, хмуро сидел Павел и смотрел на исчезающий вдали, среди бесчисленных голубых, солнечных островков, город. Душа его была мрачна. Ему было неприятно оставить в Эфесе Теклу, — он ясно видел в воображении, как она стояла на многолюдном берегу и сквозь слезы смотрела, как отчаливал «Нептун»; но ещё тяжелее были ему происки иерусалимцев. И казалось теперь Павлу, что трудился он все эти годы зря, что ничего из его дела не выйдет… Всеобщее внимание обращал на себя Аполлоний Тианский. Вокруг знаменитого проповедника всегда был кружок почтительных слушателей, и всякий, от кружка этого отходивший, имел вид человека, получившего отличие. Иудеи совсем не смотрели на море: в их глазах море было только зря пропадающей землёй, бездной, обителью сатаны. Они, как всегда, были заняты собой и спорами. Они толпились и вокруг другого проповедника, Симона Гиттонского из Самарии, который уже успел у себя дома нашуметь, а теперь ехал проповедовать слово истины в огромный языческий мир. Это был человек лет сорока, с сухим опалённым лицом, чёрной курчавой бородой и большими блестящими глазами, которые часто наливались раздражением. Начал он в Самарии маленьким проповедником, потом, постепенно, стал Мессией, а потом —
