Европе, куда возвратился много лет назад. Ни разу за это время его не потревожили ни дурные мысли, ни страхи, хотя ему частенько приходилось посещать Буэнос-Айрес по делам. Там, в командировках, он узнал, что многие из тех, кто страдает подобными кошмарами, не выдерживают и начинают говорить. Одни пишут книги, другие предпочитают исповедаться публично, как тот лысый и потный военный по имени, кажется, Серенгетти – Тельди, случайно увидел его вечером по телевизору в номере отеля «Плаза». Эрнесто тогда еще подумалось, что этот тип похож на огромного пса из породы шарпей, у которого коричневые складки на коже напоминают двойные подбородки. Серенгетти низко опускал большую голову, рассказывая ведущему, что ужаснее всего чувствует себя, когда идет по улице:
– …понимаете, ведь невозможно не смотреть на лица молодых людей.
Произнеся это, он провел жирными трясущимися пальцами по своим собачьим челюстям, словно не хотел отпускать на волю то, о чем говорил.
– Вот послушайте, я вам объясню, – продолжал он с видимым усилием. – Идет кто-нибудь, скажем, по улице Коррьентес, идет себе спокойно и вдруг ловит себя на том, что каждый раз, когда ему попадается навстречу парень или девушка, которым нет и двадцати пяти, он думает: а не может ли этот мальчишка (или эта симпатичная блондиночка) быть одним из тех? Ведь по возрасту подходит, правда? – Серенгетти сделал паузу и повернулся к ведущему передачи, тот смотрел на него с отвращением, как и подобает по сценарию. Тогда Серенгетти обратился к ведущему на ты, словно попытался склонить к сообщничеству. – Так вот, начинаешь вспоминать то, что сделал с их родителями, когда им было столько же лет. В ушах начинают реветь моторы «Геркулеса», шум заглушает крики, но не полностью, не совсем заглушает… А еще не можешь забыть их ужасные глаза, они, кажется, до сих пор глядят на тебя со всех сторон с лиц этих мальчиков и девочек, гуляющих по улице Коррьентес, или Посадас, или 25 Мая, – отовсюду. Ты представляешь? Они на тебя смотрят, а ты пробуешь успокоиться, говоришь себе: эти глаза не могли ничего видеть. Эти молодые ничего не могут знать, они были совсем крошечными, когда мы их здесь распределяли по семьям, и я считаю, что это была гуманная идея, понимаешь? Бедные дети по крайней мере получили любящих родителей, которые их вырастили и отправили в школу, которые носы им вытирали, когда в первые месяцы они плакали по настоящим мамам. А их настоящие мамы, – шарпей Серенгетти астматически захрипел, – в это время лежали на глубине нескольких метров, на дне грязной реки, и до сих пор лежат на самом дне, совершенно неживые, а ты идешь по улице Коррьентес, и тебе кажутся знакомыми глаза всех идущих навстречу молодых людей.
Голос Серенгетти зазвучал так, словно ему тоже надо было вытереть нос после всего, что он рассказал в этой очень популярной телевизионной программе. Наступила тишина. Кто-то кашлянул. Ведущий воспользовался кульминацией, чтобы завершить передачу словами сожаления и негодования в стиле impact show[6], а этот тип, очевидно, отправился домой с мыслью, что благодаря публичной исповеди может теперь жить со спокойной совестью. Конечно, многие станут презирать этого человека после его откровения, но они и до этого его презирали, даже не зная всей правды. Только ведь теперь найдутся и такие, кто посочувствует ему, почему бы нет! В душе каждого человека есть свое темное пятнышко, и для некоторых было бы утешением знать, что в мире совершаются подлости, затмевающие их собственные.
Однако Эрнесто Тельди так не думал, нет. И в его планы не входило исповедоваться. Да и в чем ему, в конце концов, признаваться? Не в чем! У него все было по-другому, всего лишь маленькая коммерческая операция, которая началась и закончилась в одну ночь. Никто не может обвинить его том, что он сотрудничал с военными, у него не было ничего общего с грязной солдатней. Единственный грех, если можно так сказать, состоял в поддержании откровенных и ровных отношений с лейтенантом из местного гарнизона неподалеку от деревеньки Дон-Торкуато. Они были знакомы с давнего времени, почти со дня приезда Тельди в Аргентину. Минелли называл его «гальего»[7] Тельди, и не без уважения. С другой стороны, Эрнесто тоже не испытывал антипатии к лейтенанту. Лишь однажды вечером, только однажды, в году, кажется, семьдесят шестом, в самом начале периода грязной солдатни, этот тип попросил разрешения воспользоваться легким самолетом, принадлежавшим Тельди.
– Слушайте, Тельди, – сказал Минелли, – лучше, если вы не будете ни о чем спрашивать. Вы ведь контрабандист, не так ли? Вы завозите табак из колонии и складируете его здесь, на вашей маленькой базе. Что ж, очень хорошо, такое многообещающее предприятие не должно терпеть фиаско, нас ни черта не интересует, чем вы занимаетесь. Давайте договоримся: я закрываю глаза на ваш бизнес, а вы не задаете вопросов, лады?
И гальего Тельди не задавал вопросов, в то время их вообще никто не задавал.
А если кто-то что-то спрашивал, то исключительно шепотом, да и то два-три года спустя, когда по деревням, расположенным вдоль реки, стали расползаться слухи о самолетах, которые к Рио-Плата отправлялись тяжело груженными, а возвращались всегда пустыми. И еще говорили о криках в ночи и о многом другом, хотя лучше все это забыть, спрятать глубоко в подсознании, чтобы не тревожиться понапрасну, ведь Минелли, что ни говори, – хороший парень, сдержал слово, не мешал контрабанде сигарет, Эрнесто тоже честно выполнял обязательство: не задавал вопросов.
И теперь Эрнесто Тельди мог прогуливаться по улице Коррьенте, или Посадас, или 25 Мая без всякого страха, потому что не задавал лишних вопросов ни в то время, ни потом, когда все закончилось, и он, бросив сигаретный бизнес (весьма разбогатев на нем), остался в Буэнос-Айресе еще на десять лет, чтобы торговать произведениями искусства. И все было очень хорошо.
Только вот, через два года после того случая с Минелли, когда Эрнесто еще занимался контрабандой, однажды ночью произошло нечто. Нет, интересно, на самом деле чепуха, конечно, скорее всего игра воображения, но все же. Перелетая в очередной раз на собственном самолете через реку, он услышал крик, потом еще и еще. Он не поверил себе: из-за рева моторов вообще ничего нельзя было разобрать, плюс расстояние до воды. Посмотрел вниз. Черная река, без малейших признаков присутствия человека. «Невозможно», – подумал он, закурил сигарету, чтобы прочистить мозги, и выкинул случившееся из головы. Однако с того дня Эрнесто начал слышать крики во сне, хорошо – не наяву, он, можно сказать, легко отделался. А человек, к счастью, ко всему привыкает, даже к кошмарам.
Вот почему крик Карела в то утро стал для Тельди лишь одним из многих, населявших его сны. Эрнесто не проснулся, Адела пришла из соседней спальни и разбудила. Жена трясла его так долго, что пришлось в конце концов открыть глаза, тогда Эрнесто увидел письмо на туалетном столике. Толстый конверт, на котором зелеными чернилами выведено имя получателя: «Гальего Тельди». Обратного адреса нет. Письмо пришло по почте накануне вечером. Прежде чем перевести взгляд на Аделу, Эрнесто долго смотрел на послание из мира кошмаров. «Дьявол, и в самом деле письмо, – подумал он. – А ведь я почти поверил, что это просто еще один проклятый сон…»
Адела Тельди, гостеприимная хозяйка
Когда сеньора Тельди услышала крик Карела Плига, то немедленно решила, что случилось непоправимое. А если нельзя поправить, то зачем спешить? Адела не выскочила из постели и не выбежала с причитаниями в коридор. Она всегда удивлялась тому, как люди бегут, словно подталкиваемые невидимой пружиной, при сообщении о каком-либо фатальном событии: например, если энцефалограмма больного выпрямилась, или если на морских волнах закачалось детское тельце. И вот суетятся, будто способны победить смерть, будто повернуть время вспять так же просто, как перемотать видеокассету на несколько
