него было не худо, потому что он лежал молча, зыркал на Ивана бессмысленными голубыми глазками и торопил куда-то свою соску. Временами Мишка шумно вздыхал из глубины одеяла. Тогда Иван наклонялся к нему и гукал.
Время шло. Андрей Григорьич не появлялся.
'Не забыл бы про меня, - с тревогой подумал Иван, но тут же разумно решил: - Про Мишку небось не забудет'.
Иван покачивал Мишку и готовился сказать Андрею Григорьичу свое дело, сказать коротко, ясно, твердо. Прикидывал слова: 'Оставьте меня в интернате, пожалуйста, оставьте'.
Уверенности в благополучном исходе у Ивана не было, но, чтобы отогнать от себя худые мысли, он представил, как Андрей Григорьич скажет ему в ответ: 'Будем соображать. Непросто, но будем соображать'. Так, бывало, он говорил, когда его просили о чем-нибудь трудном.
Между тем мимо шли люди, и каждый норовил зацепить Ивана. Цепляли добродушно, но Иван тоже за словом в карман не лез, знал закон: раз смолчишь - сядут и поедут.
- Люди добрые! - восклицали одни. - Моторихин в няньках ходит! Сколько платят, Ваня?
- Харчи готовые, а деньги новые, - отвечал Иван как можно веселей.
- Рановато семьей обзавелся! - говорили другие.
- Мы передовые, - замечал Иван, не забывая тихонько покачивать Мишку, которому это качанье нравилось.
- Мужик, бабьим делом занялся! - гоготали третьи.
- Теперь баб нет - все женщины, - наставительно говорил Иван.
А вообще-то, приятного мало - стоять на виду у всей улицы с Мишкой на руках.
- Вань, чей это у тебя? Андрея Григорьича, да? Какой халёсенький! верещали девчонки, вытягивая шеи и норовя достать пальцем до Мишкиного носа.
- Но! - угрожающе говорил Иван и отворачивал Мишку от девчонок. Тише галдеть-то. Человек спит.
Из-за этих девчонок он и не заметил, как к конторе подъехал газик. Услышал только - зовут: 'Ваня! Моторихин!'
Обернулся. Андрей Григорьич из машины машет ему рукой и кричит:
- Вань, отнеси Мишку домой! Я срочно, по делу!
И уехал с председателем.
Ну вот, вся подготовка даром.
Обида прощекотала по самому сердцу: всем на него наплевать. Даже Андрею Григорьичу.
Иван отнес Мишку в дом, сдал с рук на руки, получил спасибо и, когда вышел за калитку, увидел мать. Она быстрыми шагами шла по улице - прямо к нему.
Иван бросился к Андрею Григорьичу в огород, перелез через изгородь и задами побежал вдоль реки.
Бежал, куда ноги вели. А вели они в школу.
- Да что ты, Моторихин, нет никого, куда ты?!
Техничка тетя Ганя и глазом не успела моргнуть, как был он уже на втором этаже. Вбежал в свой класс, сел, тупо уставился на доску, где дежурный забыл стереть число - 'пятнадцатое октября', - и так сидел, сам не зная сколько, ни о чем не думая, иногда лишь вспыхивая: 'Не поеду! Пускай силком тащат!'
Сколько так просидел - полчаса, час - неизвестно. Потом услышал шаги. Понял - сюда. В класс вошел Андрей Григорьич. За ним - мать.
- Вот ты где, издеватель! Марш домой!
Андрей Григорьич зорко глянул на Ивана, увидел, как тот набычился весь, как ухватился за край парты, даже пальцы побелели.
Андрей Григорьич сказал:
- Вы, Надежда Егоровна, идите домой, а я с Ваней поговорю.
- Не поеду! - сказал Иван.
- Не слушайте его! - закричала мать. - Ему слово не дано! Несовершенный еще! Мал выступать! Поедет куда надо! Школы везде одинаковые!
- Идите, идите Надежда Егоровна, - спокойно, будто ничего не случилось, повторил Андрей Григорьич.
Как только мать вышла, Иван поднял голову:
- Не поеду!
Андрей Григорьич не ответил, грузно сел за парту. Иван искоса, выжидающе смотрел на директора школы, видел его широкоскулое загорелое лицо, растрепанную кудрявую голову, где поблескивали седые волоски; голубые глаза, которые умели вспыхивать таким неожиданным мальчишеским блеском, когда директор хватал подвернувшийся ему мяч и посылал его в поле. Сейчас эти глаза были усталые и вроде даже не голубые.
- Послушай, Ваня, чего я тебе расскажу... Сразу после войны отец мой - ты его знаешь - фуражиром работал, вернее, конюхом у фуражира. Фуражир тот проворовался. Дошло дело до суда. Фуражир все на отца свалил. А отец неграмотный, беззлобный человек. Ему говорят: 'Докажи, что не брал!' А он только на нас показывает: шесть ртов и все голодные. Разве б мы так жили, если б отец воровал? Только представь - у вора дети в тряпье ходят. Сомнительно, вор ли! А фуражир мордастый, и семья у него мордастая. Казалось бы, подумай так и восстанови справедливость - нет, фуражир, видно, потряс кошельком где надо. Отца осудили, отправили. Фуражира оправдали. Он, чтоб глаз не мозолить, уехал из наших краев. Остались мы без кормильца, да еще мать больная. Хуже того, Ваня: некоторые люди поверили в виновность отца и презирали нас, как детей вора. А другие, наоборот, помогали. Как умели, как могли, так и помогали.
Тяжко было, непонятно. Ночами не спал - всё думал: почему такое? Письмо в газету написал, да, видно, не дошло мое письмо до города застряло в чьих-то недобрых руках. Ну, а дальше что - лежать и плакать? Или побираться идти?
Я старший был, и я матери так сказал: 'Не ходи ни к кому, и мы не пойдем!' Собрал братьев, сестер и речь держал: так, мол, и так, семья моя! Сеять будем то-то, в пастухи пойдет тот-то, за дом отвечает тот- то.
Ты вот думаешь про себя: несправедливо со мной поступают! А с нами справедливо было? Пойми, Ваня, каждый человек должен свое пережить, если так сложилось. И пережить с честью. Никто за тебя не переживет. Сам, только сам. Твоя семья? Значит, и беды ее - твои. Надо понять, как складывается жизнь... У тебя сейчас складывается: ехать. Думаешь, не жалко? Но у тебя так складывается. Ты несовершеннолетний. Родители палкой тебя не бьют, лишать родительских прав не за что, значит, быть тебе с семьей. Понимаешь? Надо ехать. И пережить с честью. Там тебе трудно будет. Предвижу...
Иван слушал Андрея Григорьича и машинально колол парту шилом от перочинного ножа. Андрей Григорьич видел - и ни слова. Поерошил кудри, вздохнул.
- Мы с учителями, Ваня, иной раз перебираем прежних ребят - кто где, чего кончил, каких пределов достиг. Иные так судят, честное слово: если генералом стал или, на худой конец, директором завода, - значит, оправдал надежды. Я как-то спрашиваю: а такой-то как живет? Рукой махнули: э, мол, бедолага! А я потом узнал про этого человека - хорошо живет! Не в смысле денег, понимаешь? В главном смысле. Семья дружная, детей полон дом, весело, работу любит, не рвач, люди уважают. И я радуюсь. Этого не зря учили. А другой... Стыдно признаться, что твою школу кончил.
'Я-то тут при чем... - с тоской подумал Иван и тут же кольнуло: - На батю намекает'.
- Насчет Фалалеева, Ваня, утешать тебя не стану, - строго сказал Андрей Григорьич, - с отцом твоим я говорил, у него все решено, поворачивать не собирается. Может, еще вернешься сюда, а может... - Он помолчал, словно прикидывая в уме все 'за' и 'против' этого 'вернешься'. И повторил: - Может, и вернешься. Не скоро, конечно. - Встал, подал Ивану руку. - До свиданья.
Когда Иван спускался по лестнице вслед за Андреем Григорьичем, он отстал: якобы ботинок развязался. Спустившись, оказался один в вестибюле. Подошел к Доске почета, где висели хорошисты и отличники, и с мясом выдрал свою фотографию из шеренги хорошистов. Не глядя, сунул в карман и вышел.
* * *
Эх, фалалеевская школа, какого человека ты лишилась! Завтра проснешься - а его и след простыл. Уехал.
