Григорьича. А тот еще так сказал: 'Сейчас бассейн кажется невыполнимой и даже смешной мечтой, но погодите построим стадион, теплицу, потом зал спортивный. Сил наберемся, опыта, в колхозе будем летом работать, разбогатеем, а там, глядишь, и бассейн!'
- Вань! - крикнула снизу бабушка. - Слезай, дело есть!
Иван неохотно поднялся с тулупа, оторвался от приятных и грустных воспоминаний. Однако с чердака слезать не торопился. Подошел к люку, свесился:
- Чего?
- А того, что задумался ты, голубок, крепко, - сказала бабушка. Поди-ка, принеси воды да дров наколи.
Пошел, думая о сочинении, которое хочешь не хочешь, а писать надо Можно бы, конечно, составить так: мечтаю, мол, стать летчиком, покорять воздушный океан... Или, скажем, пограничником, защищать нерушимую границу... А лучше бы всего написать правду, да неохота с ч у ж и м и откровенничать.
От бабушкиной избы в огород вела узкая тропка. На полпути к сараю, прямо посреди тропки, рос молодой крепкий дубок. Дубок был двуствольный. Оба ствола выходили из земли рядышком и ровно, как по ниточке, держась друг за друга, шли вверх. Кожа у дубка была здоровая, блестящая. Так и тянуло поднести руку и погладить.
Все деревья кругом давно облетели, и только на дубке держались листья. Словно жестяные, звенели они на ветру.
Поскольку дубок перегораживал тропу, по обе стороны от него вытоптали обход. Тропа вела в конец огорода, к старой обгорелой баньке. Впритык с нею стоял сарай с одним, узким, в ладонь, пыльным оконцем.
Иван вошел в сарай, и сразу охватил его милый запах сухих сосновых дров, березовых веников, ржавого железа. С удовольствием взвесил в руке топор, погладил отполированное ладонями топорище и, прежде чем, крякнув по-отцовски, вонзить топор в первое полешко, повернул его к себе лезвием и попробовал - острый ли. Палец встретился с зазубринами. Иван принялся точить топор.
Лезвие и брусок, едва встретившись, соприкоснувшись, породили мягко-хрупающий звук, и приятно было слушать, как с тихим хрустом шурх-шурх - перетираются какие-то невидимые частицы и загорается свежим блеском закругленное полумесяцем лезвие.
Этот мягкий хруст что-то напомнил Ивану, какую-то картину, случай, день, час... Шурх-шурх...
Оттачивая топор, Иван вслушивался в его шершавую песню и напрягал память. Что?.. Где?.. Когда?..
И внезапно увидел. Вот он сидит в классе, у окна, и слышит там, за окном, этот равномерный звук - не хруст, не звон, а хрусткий звон, хрустозвон... Шурх, шурх - и звоночек в конце. 'Большой топор точат', подумал тогда Иван, но в окно не заглянул, потому что в эту минуту Андрей Григорьич развязывал на столе узел - старенькую скатерть с бахромой...
Это было в канун Дня Победы. У всех классов - собрания, сборы, концерты, а Иванов класс незадолго перед тем остался без воспитателя, в больницу увезли классную. Пришел Андрей Григорьич: 'Ну, как без мамки?' Заулыбались. Он сказал: 'Подождите, сейчас вернусь'.
И вот - притащил этот узел. Не спеша развязал. Там оказались синий чемоданчик и картонная коробка. Андрей Григорьич открыл чемоданчик, достал оттуда белую металлическую ручку, сунул в бок чемоданчику, стал крутить. Раздались голоса: 'Чего это? Андрей Григорьич, скажите, чего!'
Андрей Григорьич засмеялся. А Гришка Воротилин крикнул: 'Патефон это! У бабушки моей на чердаке такой. Весь пылищей зарос! Я начал крутить, да пружину сорвал!..' - 'Что ж ты, Воротилин, - упрекнул Андрей Григорьич. С патефоном осторожно надо. Как-никак дедушка...'
Андрей Григорьич достал из картонной коробки пластинку, обдул, обтер, поставил на диск. 'Вот какие песни мы пели перед войной... Мальчишками... Как вы сейчас...' И повернул звукосниматель.
Щелчки. Шип. И чуть раскачивающийся, хриплый, срывающийся через равные промежутки голос... 'Жили два друга в нашем полку, пой песню, пой...' 'Леонид Утесов!' - сказал Андрей Григорьич с таким чувством, словно Утесов этот, по меньшей мере, непобедимый вратарь сборной страны. А мужской голос с глубокими придыханиями, с отчетливой грустью и строгой страстью пел: 'Однажды их вызвал к себе командир, пой песню, пой, на запад поедет один из вас, на дальний восток другой...'
'Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону', - начиналась следующая песня. Андрей Григорьич сидел за столом, подперев кулаком щеку, и глядел в окно. Казалось, он и забыл, что сидит в классе.
Нельзя сказать, что песни эти совсем незнакомы Ивану. Их, бывает, по радио поют. Но совсем иное дело, когда на столе шипит старый патефон и крутится, покачиваясь, заигранная пластинка: 'Уходили комсомольцы на гражданскую войну!..'
Иван спел эти слова вслух и, от плеча размахнувшись, разом расколол пополам кряжистое полено. И пошел, и пошел! Только треск кругом!
...А последняя песня была такая: 'Расцветали яблони и груши...' Удивился Иван - не думал, что она старинная. Дома ее всегда затягивают в застолье. И вот женщина-певица начала озорным голосом эту заводную песню, а дверь заскрипела, приоткрылась, и, прислонясь к косяку, у двери стала математичка Клавдия Ивановна. Потом тетя Ганя к ней подошла, рядом стала тихо. Потом еще учителя... Так до конца песни и простояли у двери, никто тишины не нарушил. Только молодой Криволапов, химик, навис над всеми сверху, как подъемный кран, покрутил головой, прислушался и пошел прочь со скучающим видом: 'А я-то думал...'
Когда пластинка кончилась, была такая тихая секунда, что Иван снова услыхал со двора тот звук: шурх-шурх... Все встали со своих мест, и он первым делом глянул в окно: на солнечной стороне двора сторож дядя Гурий точил у верстака топор. Два наточенных стояли уже у стены. И наблюдая равномерные движения дяди Гурия, Иван как-то впервые о с о з н а л, хотя з н а л давно: дядя Гурий не мог слышать песен.
В солнечном и пустынном дворе, не торопясь, работал контуженный на войне человек. И вокруг него была такая страшная, такая спокойная, такая непонятная тишина!.. Даже вот этого своего - шурх-шурх - он и то не слышал.
Иван долго стоял у окна, не в силах оторваться от серой спины дяди Гурия, от его серой кепки и серых брюк с широкой мотней, от его неторопливых движений и этого 'шурх-шурх'.
* * *
С вязанкой дров Иван вышел из сарая и, обходя дубок, с досадой подумал: 'Посадили тут, на дороге...'
Когда подходил к крыльцу, его окликнули из-за плетня:
- Эй, Моторихин!
Оглянулся - девчонки из его нового класса. В лицо он их помнил, а по именам не знал. Вернее, не старался узнавать.
- Моторихин! Пошли на спевку!
- Я петь не умею, - сказал.
- Ну, стихи читать будешь, - предложила одна, беленькая, перетянутая крест-накрест дымчатым пушистым платком.
- Некогда, - бросил Иван, повернулся и шагнул в сени. Следом за ним кинулся короткий смешок и обидное слово 'бирюк'.
У плиты Иван громче, чем надо, сбросил вязанку и сказал бабушке с неожиданной для себя обидой в голосе:
- Дерево прямо на ходу растет. Нельзя было в сторонке посадить?
- В сторонке? - Бабушка мельком взглянула на него, долго что-то помешивала в кастрюле, молчала. Потом сказала: - Ничего, привыкнешь...
Иван удивился такому ответу, пожал плечами, усмехнулся:
- Привыкнешь!
- Почему на спевку-то не пошел? - спросила вдруг бабушка. Стесняешься, что ли? Иди.
- Некогда. - Иван отвернулся и, чтобы доказать свое 'некогда', раскрыл на столе тетрадку, достал самописку, число вывел, название, вздохнул и глянул в окно, прежде чем написать какую-нибудь первую фразу.
По улице проходила орава мальчишек. В центре, широко шагая, выступал Федоров. За спиной - гармонь.
