божественно прекрасных глаз двумя жемчужинами дрожали две крупные слезинки.
Были ль то слезы о своем прошлом, или слезы сожаления об этом некогда любимом человеке; сказалось ли в них раскаяние во многом, или материнская дума о сыне - тайном сыне ее и этого покойника, отверженном, затерянном для нее и даже давно позабытом? Бог весть. Но только эти две слезинки сказали собой, что в данную минуту княгиня искренно чувствовала себя и действительно была женщиной - и только женщиной.
Она иногда могла еще быть ею на мгновенья, но - только на мгновенья, и то лишь под сильным влиянием какого-нибудь не исковерканного, хорошего чувства человеческого.
Вересова очнуло из его забытья это внезапное, странное появление совсем незнакомой ему женщины: оно изумило его и прервало длинную нить кручинных мыслей и того чувства, знакомого лишь со вчерашнего дня, которое так много жаждало близкой и родственно сочувствующей души, среди вновь обуявшего неисходного одиночества пустоты и холода. Вместе с изумлением, не успев еще ничего сообразить и не умея дать себе отчета, что это за особа и зачем она здесь, молодой человек почувствовал даже какое-то внутреннее беспокойное волнение. Он поднялся со стула и недоумевая неподвижно и выжидательно следил глазами за каждым движением этой женщины, которая, меж тем, тихо и грустно вздохнув из глубины души, отерла тончайшим и слегка ароматным батистом свои слезы и оглянулась вокруг себя в несколько смущенном затруднении, словно бы искала какого-нибудь исхода из своего положения после молитвы над гробом в совершенно новом и незнакомом для нее месте.
Вересов приблизился к ней почтительно и тихо, но с невольным выражением вопроса в лице.
- Когда он умер? - почти шепотом обратилась к нему Татьяна Львовна.
- Вчера на рассвете, около пятого часа, - столь же тихо ответил молодой человек. - Вы, вероятно, знали покойного? - прибавил он после колебательной минуты молчания.
- Да, я его хорошо знала... когда-то... - тяжело и грустно вздохнула она.
- Извините... Позвольте узнать, с кем я имею честь... - отчасти смущенно пробормотал Вересов, почтительно склоняя корпус.
- Княгиня Шадурская, - было ему спокойным и тихим ответом.
Он слегка вздрогнул и выпрямился, глянув на нее холодно удивленным и пристальным взглядом, который снова привел ее в смущение.
- Княгиня Шадурская?! - медленно и едва внятно проговорил он.
Та подтвердила легким склонением головы и, в свою очередь пристально хотя и смущенно взглянув на молодого человека, спросила:
- А вы?
- Я - я сын покойного.
Княгиня глянула еще пристальней и с оттенком какой-то внутренней тревоги.
- Ваше имя? - быстро прошептала она.
- Иван Вересов... Я его сын... побочный, - с некоторым затруднением, но, впрочем, достаточно твердо ответил он и не без внутреннего удивления заметил в тот же миг, как лицо княгини вдруг озарилось каким-то необыкновенным выражением: тут, казалось ему, скрестились между собой и изумление, и испуг, и радость, и даже что-то теплое, какая-то необъяснимая нежность.
Она все так же пристально продолжала вглядываться в его черты.
- А ваша... ваша... мать?.. Разве вы не знаете ее? - чуть слышно и даже с каким-то трепетным замиранием в голосе спросила княгиня, спустя минуту первого волненья и тревоги.
Вересов угрюмо опустился и грустно пожал плечами.
- Не знаю. Я никогда не слыхал про нее ни единого слова: отец скрывал от меня.
На глаза княгини навернулись новые слезы и в ту же минуту она протянула ему руки свои.
- Мы близки друг другу! - с ясной и нежной улыбкой тихого восторга трепетно прошептали ее губы. - Да, мы близки друг другу... Я... я - ваша мать.
Вересов вздрогнул и невольно отступил назад, ошеломленный звуком этого голоса. В его сердце ударило что-то острое, сильное, роковое, и вся кровь мгновенно прихлынула к груди.
- Я ваша мать! - повторила княгиня тем же тоном, к которому примешалось теперь несколько смущенной тоскливости при виде этого внезапного движения со стороны молодого человека.
- Мать!.. - воскликнул он, пожирая ее взорами и словно бы еще не веря глазам своим. - Мать... моя... моя мать! - все слабей и слабей обрывался его голос, и вдруг с рыданием он бросился к ее ногам, покрывая слезами и поцелуями эти бледные, трепещущие руки.
И несколько минут кряду, в тишине, залитой мутным светом комнаты, перед высоко стоящим гробом раздавались только восторженные звуки взаимных поцелуев, неудержимые рыдания да безучастно монотонный, старческий голос псаломщика.
XXXII
РАЗЛАД С САМИМ СОБОЙ
Пришли попы и пели панихиду, на которую, как уж это обыкновенно водится в таких случаях, доброхотно пожаловали непрошенные и даже совсем незнакомые две-три соседки, жилицы того же самого дома. И жалуют они обыкновенно не столько ради молитвы по усопшем, сколько ради новой темы для разговоров да воздыхательных сердобольствий и философских размышлений, вроде того, что 'вот жисть-то наша!.. жил-жил человек, да и помер, и все-то помрем тоже, все там будем'. Эти обиходные особы обыкновенно никак не могут удержаться, чтобы не бухнуть на колени, с земными поклонами и не источить нескольких слез, когда запоют 'со святыми упокой': от этого уж они никак не воздержут себя 'потому, очинно уж жалосливо и даже, можно сказать, в большую очинно чувствительность возводит'.
Княгиня Шадурская тоже выстояла панихиду рядом с Вересовым и после того пробыла еще около часу. Они удалились вдвоем в смежную горницу. Татьяна Львовна с грустным любопытством оглядывала жилище покойника и всю его убогую обстановку. Около часу длилось их свидание, наполняемое ежеминутными ласками матери и расспросами про покойного, да про житье-бытье Вересова, и в этих ласках и в этих расспросах сказывалось столько участия к нему, столько материнской любви и радости при виде найденного сына, что тот почувствовал в себе возможность безграничной сыновней любви к этой женщине. В ней он нашел то, чего искал и чего так алкала сиротствующая душа его, - нашел мать, которая с первой минуты оказала себя матерью, доброй, нежной, любящей, тогда как отец только в последние часы стал для него отцом, будучи до этого всю свою жизнь одним лишь суровым, черствым деспотом, доводившим свою сухость в отношении сына даже до какой-то холодной ненависти. И этот разительный контраст невольно, сам собой пришел теперь в голову молодому человеку.
- И он никогда, ни полуслова не говорил тебе про меня? - молвила Татьяна Львовна.
- Никогда. Если я его спрашивал, так он приходил даже в ярость какую-то.
- Боже мой! Боже мой!.. Какая ненависть! - со скорбью прошептала она. И за что?.. Чем я тут была виновата? Я, которая любила его?.. И вдруг скрыть от сына, что у него даже была когда-либо мать... поселять в нем ненависть...
- Он ненавидел весь род Шадурских, - отозвался Вересов, - он ненавидел все, что могло лишь напоминать это имя.
- За что? - с жаром перебила княгиня.
- Не знаю. Перед смертью он как-то глухо отзывался об этом. Говорил, что князья Шадурские лишили нас чести, что все невзгоды его из-за них пошли! Да!.. И он... он завещал мне... отомстить... Он взял с меня клятву.
Молодому человеку было жестоко-трудно произнести эти слова. Тайный внутренний голос говорил ему, что уже самое свидание его с этой женщиной есть нарушение клятвы, данной умирающему отцу, которого даже труп еще не зарыт в землю; но в то же время он столь неожиданно нашел свою мать, и к этой матери порывисто кинуло его самое святое чувство. Мог ли он ее ненавидеть, когда его так и тянуло облегчить на ее груди свою наболевшую душу, когда ее ласки и участие так тихо, любовно глядели, и исцеляли, и освежали его?.. Он чувствовал, что тут уже нет сил не преступить данную клятву, и эта разрозненная двойственность чувств и помыслов в эту минуту была для него невыносимо мучительна, ставя человека в невозможное положение.
- Клятву!.. Отомстить! - в ужасе проговорила княгиня, широко раскрыв свои большие глаза. - Отомстить... Чтобы сын мстил родной матери... Боже!.. Нет, это невозможно!..
Вересов понуро сидел, закрыв лицо руками, облокоченными на колени. Он много страдал в эту минуту.
