— И не только об этом, Бетти-Энн. Мне надо очень многое вам рассказать.
— Я надену пальто.
— Пожалуйста.
Когда она снова сошла вниз, он ждал у дверей.
Миссис Ривс кивнула ей и ласково сказала:
— Не забудьте, милочка. Не позже одиннадцати.
Дон безмолвно распахнул дверь, и из тепла и света они вышли в холодную тьму.
— Куда мы идём?
— В отель Дрейпера.
Смутные чувства вызвал он в Бетти-Энн. Не то, чтобы он ей нравился. И, наверно, не следовало бы так уж безоглядно ему доверять. Но, однако, что-то странно связывает их, и нельзя понять, что же это за родство.
— Мне не позволят подняться в номера, — сказала она.
— Идите мимо конторки как ни в чём не бывало. Всё будет в порядке.
Она подставила лицо снегу. Наверно, надо бы опасаться, а ей не страшно. Или нет, пожалуй, страшно — только не его самого, но вдруг он расскажет что-то такое, чего ей лучше бы о себе не знать. Они миновали церковь (снег поскрипывал под ногами). Вышли за пределы белого студенческого городка. Свернули на главную улицу, и вот уже перед ними лежит деловая часть Нортхемптона.
У Бетти-Энн застучали зубы, она взялась за его руку.
В свете неоновых огней падающий снег становился оранжевым, дыхание превращалось в морозный пар, из какого-то бара послышался смех. Они шли. А город нагружался в сон.
Перед гостиницей Дрейпера они потопали ногами, отряхнули прилипший к подошвам снег.
— Идёмте. Никто не обратит на вас внимания.
Они поднялись на крыльцо, прошли мимо конторки; сонный портье равнодушно посмотрел сквозь Бетти-Энн, словно её тут и не было, она взглянула на Дона — лицо у него стало спокойное и ненапряженное.
Снизу, из ресторана, доносился нестройный хор голосов. Послышался девичий смех.
По ступеням, которые покрывал истёртый ковёр, они поднялись на третий этаж. Дон подвёл Бетти-Энн к дверям номера и тихонько постучал.
— Это я, Дон, — сказал он.
— Войдите.
Он отворил дверь, пропустил Бетти-Энн вперёд. И закрыл за собой дверь.
На постели лежал человек.
— Сядь, Бетти-Энн, — сказал он. Лицо у него было старое, изрезанное морщинами, глаза глубоко запали, губы тонкие и волосы совсем белые.
Она вгляделась в его лицо.
— Но… но ведь, — удивлённо начала она, — вы же не старый!
Человек, лежащий на постели, кивнул.
— Она нашего племени, — сказал он. И продолжал: — Можешь называть меня Робин. То, что я расскажу тебе, странно и удивительно, Бетти-Энн.
Она посмотрела на него огромными, распахнутыми глазами.
— Не бойся.
— Я… я не боюсь, — сказала она, хотя сердце неистово колотилось. И сама не могла понять, правду ли сказала.
— Закрой, пожалуйста, глаза, друг мой, — сказал Робин.
В голосе его, как и в голосе Дона, слышалось что-то чужое. И не только в голосе. И лицо, и весь он был какой-то нездешний.
Бетти-Энн не могла определить, что же это, как не могла бы сказать, откуда она знает, что он не старик, и откуда это ощущение, будто их связывает какое-то родство. Она закрыла глаза. Безмолвно шевельнулись губы. Молча стояла она на пороге неведомого. И ждала.
— Слушай внимательно, — сказал Робин. — Ты слышишь мои мысли?
После минутного молчания она устало выдохнула:
— Да.
В мозг её вторглось что-то извне — это было ужасно, — возникали и таяли слова. Неясные, они не складывались в фразы, и за ними чувствовался этот чужой. Все в ней возмутилось, она попыталась воспротивиться этим словам, но они наплывали опять и опять, и возмущение угасло.
— Передавать этот язык мыслями слишком трудно. Символы слишком… тяжеловесны. Нет, не тяжеловесны, а… в здешнем языке нет подходящего слова. На языке Фбан это “оксу”. Ты поймёшь. Ты узнаешь много языков. Дай себе отдых, мой друг. Я хочу показать тебе что-то ещё. Ты расслабилась?
— Да, — ответила она, по все в ней по-прежнему было натянуто, как струна.
— Постарайся следовать за мной, если сможешь. Поначалу, наверно, будет трудно, так что ты должна помочь мне.
Теперь слова не наплывали извне, но она все равно ощущала за ними присутствие Робина. Он пытался подчинить себе её мысли. Она приложила руку колбу. Он направлял её… мысли её… прорывались… в закрытую, неведомую ей часть её мозга, такую чужую, странную… она попыталась уклониться, но он настаивал…
— Ты должна помочь мне, — повторил он.
И вот она застонала — новое, незнакомое ощущение всколыхнулось в ней, её словно пронизало током, словно обдало свежим ветром, словно пробудилась давно забытая боль.
— Она… она… растёт! Я чувствую! — воскликнула Бетти-Энн.
Она открыла глаза и посмотрела на свою левую руку. Поворачивала её, сжимала и разжимала пальцы, не сводила с неё глаз. Неуверенно потрогала её правой рукой.
— Новая, — сказала она. — У меня новая рука…
Она умоляюще поглядела на Робина. Ей хотелось плакать, слезы навёртывались на глаза, она с трудом сдерживала их. По телу побежали мурашки.
— Кто вы?
Какая-то часть её сознания упрямо отказывалась признавать, что всё это произошло на самом деле. (Всего достоверней здесь были стены номера: обои в грязных пятнах, такие скучные, будничные, они просто вопияли, что ничего подобного на свете не бывает и быть не может, и, однако, самим своим существованием подтверждали, что все это не сон.) И пальцы се обновлённой левой руки, тонкие и нежные, сгибались и разгибались, обретя наконец неправдоподобную свободу.
Робин поднялся, подошёл к окну.
— Ты должна узнать, — сказал он. — Покажи ей, Дон.
Она вновь взглянула на Дона. И вдруг почувствовала, что смутная неприязнь к нему уступила место благоговению. Она хотела отвернуться, задрожать, хотела… и всё же молча стояла перед ним, подавленная, не веря себе, и все чувства её, все мысли, все существо её замерло, изумление оглушило её. Медленно, у неё на глазах весь облик его стал зыбиться и меняться. Еже мгновение — и перед ней был уже не человек.
Бетти-Энн слабо ахнула.
— Вот какие мы на самом деле, — сказал Робин. — И ты тоже такая, Бетти-Энн.
— Тоже такая? — переспросила она.
Дон — тот, кто был только что Доном, — был странен, неотразим, некрасив, но привлекателен своей странностью. Она вздрогнула, почти не в силах думать. Невозможно поверить, что и она тоже такая… во всяком случае, не сразу. Но ни веры, ни неверия просто не существовало — было лишь чудо и немота.
— Ты привыкнешь, — сказал Робин. — Научишься перевоплощаться, захочешь — будешь такой, как сейчас, а захочешь — станешь кем-нибудь ещё: птицей, быть может, или зверем, или чем-то, что тебе пока ещё незнакомо. Стоит только научиться, и ты сможешь стать, кем вздумается.
Бетти-Энн смотрела на свою обновлённую руку, Страшно думать, лучше и не пытаться, пусть мозг сам осваивает свои новые пределы. Дальше всё произошло само собой. Рука медленно ссохлась, сжалась, стала
