Вопрос стоял именно так. У меня был тяжелейший разговор с комдивом. Не буду вас томить: Борис Петрович предлагает консервацию. Практически это значит вот что: на лодке спускается военно-морской флаг, и она переходит в разряд капитально ремонтирующихся кораблей. Дальнейшее ни для кого не загадка - лодку разденут, людей распишут по другим кораблям, останется только охрана - три краснофлотца и лейтенант.
Он сделал паузу в расчете, что кто-нибудь захочет вставить слово, но механик угрюмо молчал, у Мити же так пересохло в горле, что он, даже если б хотел, не сумел бы вымолвить ни слова.
- Я верю, что комдиву было нелегко предлагать мне такое решение. А мне было еще труднее возражать. Все мы очень привязаны к кораблю, но идет война, и сентиментальные доводы ни на кого не действуют. По существу, у меня был только один серьезный аргумент - нельзя разрушать коллектив. Есть наивные товарищи, которые путают формирование коллектива с составлением штатного расписания. Для них все просто: назначили начальника, заместили вакансии… Короче говоря, я боролся как лев, и в результате родился промежуточный вариант. Лодка не консервируется, и флаг не спускается.
Горбунов опять сделал паузу.
- Но, - продолжал он. - По - и существенное. Из кораблей первой линии мы, так сказать, переходим во второй эшелон. Боевая техника до поры до времени остается на своих местах, но с частью команды придется расстаться немедленно. Второй эшелон означает также техническое снабжение во вторую очередь, питание по береговой норме…
- Прости, пожалуйста, Виктор, - перебил его Ждановский. - Насколько я понял, главное отличие лодок второго эшелона состоит в том, что они весной в море не выйдут. Тогда один черт (он сказал грубее): что консервация, что этот твой эшелон…
Митя всерьез испугался, что командир рассердится на грубость. Но Горбунов не только не рассердился, а как будто даже обрадовался.
- Вот! - сказал он, щелкнув пальцами. - В этом вся суть. Я считаю свой вариант приемлемым в единственном случае - если мы, подчинившись приказу командования, не откажемся от ранее принятых обязательств, наличными силами закончим ремонт, добьемся возвращения списанных бойцов, перевода в первую линию и первыми выйдем в Балтику.
Был великий соблазн посмотреть в лицо Горбунову, но Митя опять испугался: вдруг командир увидит в его глазах растерянность, - и сделал вид, что ищет кочергу.
- У нас есть время до утра, - услышал он голос Горбунова. - В десять ноль-ноль я должен быть у комдива с готовым решением. Если беремся - отступления быть не может. Если капитулируем - честнее сделать это сразу. А то сожжем горючее, измочалим людей и оставим их у разбитого корыта. Выбрасывать лозунги, в которые не веришь, - гнуснейшее из преступлений, за это надо вешать на нока-рее. Решать что- либо, не посоветовавшись с вами, я не могу и не хочу, поэтому прошу вас с полной откровенностью высказать свое мнение. Время позднее, все устали, поэтому избавим друг друга от прописных истин и заклинаний.
Стало совсем тихо. Даже наверху перестали топотать. Щепки догорали, внутренность камина еще светилась неярким оранжевым, как закатное облако, светом.
- По старой флотской традиции, - сказал Горбунов, - младшие говорят первыми.
Этого Митя никак не ожидал. В качестве младшего он привык говорить последним или не говорить совсем.
- Я-то что же… - промямлил он. - Я готов.
- К чему? - бесстрастно спросил Горбунов.
Митя не понял.
- К чему вы готовы? - повторил Горбунов, уже жестче.
От этого тона Митя немел.
- Понимаю, - сказал Горбунов. - Вы готовы исполнить свой долг. Но я ведь не спрашиваю вас, собираетесь ли вы выполнять присягу. Я хочу знать, в чем, с вашей точки зрения, состоит наш долг и как нам его лучше выполнить.
Митя продолжал молчать. Он ненавидел это состояние душевной немоты, это короткое замыкание, происходившее всякий раз, когда его силой стаскивали с проторенных путей. Куда-то к черту проваливалась хваленая быстрота реакции, и Митя чувствовал себя вызванным к доске туповатым школьником.
Выручил, как всегда, механик.
- Прошу прощения, - сказал он, дотронувшись до Митиного колена, получилось так, как будто он прервал Митю на полуслове. - Пусть сперва расскажет о минере. Хоть два слова.
Горбунов кивнул.
Митя заговорил не сразу. Скованность исчезла, мешало не отсутствие слов, а их бессилие. Он понимал, что сейчас не время рассказывать о том, какая скотина Божко и как трудно было найти настоящих хирургов, нужно было рассказать что-то самое важное, самое значительное, передать не только последние слова Василия, но и то, как они были сказаны, взять командира и механика за руки и подвести их к изголовью умирающего, заставить их вдохнуть тяжелый уксусный запах, прикоснуться к скользкой от холодного пота шее и услышать страшный свист воздуха, выходящего из разорванных легких.
- Он звал вас, Виктор Иваныч, - сказал Митя одними губами и увидел, как исказилось мукой лицо Горбунова.
- Что он сказал? - хрипло спросил командир.
- Он сказал: на мое место - никого.
Оранжевое зарево померкло. Уголья еще светились.
- Расскажите.
И Митя рассказал, как умирал минер. Может быть, впервые в жизни он не боялся, что его перебьют, и не думал о том, чтоб понравиться. Он вообще не слышал себя, но с удивительной четкостью видел то, о чем говорил. Сначала это была операционная. Затем - он не заметил перехода - лодка. Он видел ее всю, от носа до кормы, шесть тускло освещенных отсеков, восемнадцать боевых постов, двести шестьдесят восемь поименованных в описании приборов и механизмов, втиснутых в тесную оболочку из стали. Теперь он знал ее наизусть и ощущал как собственное тело. Мысль о том, что надо расстаться хоть с одним из гуронов, вызывала в нем чувство, похожее на физическую боль, и все же он выразил мнение, что если обязанности минера будут временно разделены между ним и военфельдшером Марченко, если гидроакустику Олешкевичу поручить по совместительству ремонт радиоаппаратуры, если Савин возглавит группу электриков, а Туляков возьмет под свое крыло трюмных, если провести еще целый ряд хитроумных совмещений и перестановок, то можно будет, оставив на лодке двенадцать человек личного состава, закончить ремонт, а когда тронется Нева - отойти от стенки и провести пробное погружение.
Когда он замолчал, уголья совсем почернели. Горбунов взял кочергу и сунул ее в камин. Полетели искры.
- Так, - сказал командир. - Вот теперь нам известно мнение штурмана. Механик?
- Я согласен, - сказал Ждановский. - Кроме некоторых мелочей.
- О мелочах договоримся завтра, - сказал Горбунов, зевая. - Спасибо вам, братцы. Спокойной ночи.
Часть третья
Глава девятнадцатая
Капля талой воды скользнула за воротник и растеклась между лопатками.
Туровцев поежился и, весело жмурясь, посмотрел вверх. Небо сочилось голубизной, над самой головой нависала большая сосулька - не грязный клок декабрьского льда, а отмытая таянием, радостно слезящаяся, пронизанная лучами мартовского солнца и сияющая, как горный хрусталь. Радужный пот струился по сосульке, и уже набегала новая капля.
