- Как, как? - не понял я.
- Исследования, проведенные доктором Джеймсом Уайтом, - терпеливо сказала ведьма, - позволяют уверенно считать, что инопланетные вирусы или микробы безвредны для нас, равно как наши --для представителей других жизненных видов. В своих работах он, кстати, опирался на труды главного диагноста, патофизиолога Торннастора. И не только. Конвей, Мерчисон, Приликла... Даже происшествие с Хьюлиттом не изменило эту точку зрения галактических медиков.
- Что за галактические медики?
- А, ты же не знаете про космический госпиталь. А я тут распинаюсь. Ведьма сокрушенно хлопнула пухлыми ручками по толстым коленям. Она сидела в том же кресле, откуда заколдовала представителей спецслужбы. - Нам бы сейчас помощь майора Корпуса Мониторов О`Мары. Он у них Главный психолог госпиталя. Специалист, хотя и хам, конечно. Ксенофобов лечит. У меня, кстати, в этом госпитале есть знакомый, шеф-повар Гурронсевас. Мастер, скажу я, высшего класса. Для кого угодно готовит. Да так вкусно! Я-то до знакомства с ним тоненькой была, как былинка.
Елена Ароновна сделала пассы рукой и я увидел тоненькую, большеглазую девушку с русой косой. Ничего общего у этой девушки с Еленой Ароновной не было.
- Большинство людей предпочитают держать в ванной дохлую белую лошадь, - сказала девушка пугачевским голосом. Даже удивительно, что у такой былинки был такой мощный голос. - Нет никакой разницы между коровой, с потребностью в хлеве и жвачке и человеком, с потребностью в холодильнике и 'сникерсе'. Люди покупают на деньги, которых у них нет, вещи, которые им не нужны, чтоб произвести впечатление на соседей, которым наплевать. Люди забыли об истинной реальности, переместив советы древних в категорию сказки. Лишь дети еще способны жить в сказочном мире, который и есть настоящей реальностью. Но скоро и дети будут лишены такой возможности. Американские мультики делают все, чтоб убить сказку.
Девушка повела ручкой и я вновь увидел пышнотелую соседку.
- Ты меня понимаете? - спросила ведьма.
Голос был тот же. И это было неприятно.
- Ты скучаете о мне прежней? - подмигнула Елена Ароновна. - Эх, люди, форма для вас все, содержание - мимо глаз.
- Что вы мне то анекдоты, то сказки рассказываете, - сказал я и резко вышел из комнаты.
Намеки ведьмы меня достали. И то, как она все время меняла стилистику речи, достало. Я вышел на кухню и узрел идиллическую картину Оба кота соорудили перед собой по миске с красной икрой и уплетали ее за обе щеки.
- Мою икру жрете, - сказал я.
- Никак нет, - не поворачиваясь отрапортовал черный кот. - Ваша в холодильнике.
- Не вмешивайтесь, сказал Некто, вы мешаете арбитражной оценке. Идет соревнование. Пока соперники идут голова в голову... вернее - живот в живот.
- Дурдом какой-то! - возмущенно подумал я. - Черт-те во что квартиру превратили!
- Никак нет, - возникла у меня в сознании коллективная мысль. - Ты еще настоящего дурдома не видел.
Я промолчал. Вообще-то видел я настоящий дурдом, сидел в нем. И он все время жил в моей памяти...
Серое небо падало в окно. Падало с упрямой бесконечностью сквозь тугие сплетения решетки, зловеще, неотвратимо.
А маленький идиот на кровати слева пускал во сне тягуче слюни и что-то мурлыкал. Хороший сон ему снился, если у идиотов бывают сны. Напротив сидел на корточках тихий шизофреник, раскачивался, изредка взвизгивал. Ему казалось, что в череп входят чужие мысли.
А небо падало сквозь решетку в палату, как падало вчера и еще раньше во все дни без солнца. И так будет падать завтра.
Я лежал полуоблокотившись, смотрел на это ненормальное небо, пытался думать.
Мысли переплетались с криками, вздохами, всхлипами больных, спутывались в горячечный клубок, обрывались, переходили в воспоминании. Иногда они обретали прежнюю ясность и тогда хотелось кричать, как сосед, или плакать. Действительность не укладывалась в ясность мысли, кошмарность ее заставляла кожу краснеть и шелушиться, виски ломило. Но исподволь выползала страсть к борьбе. K борьбе и хитрости. Я встал, резко присел несколько раз, потер виски влажными ладонями. Коридор был пуст - больные еще спали. Из одной палаты доносилось надрывное жужжание. Это жужжал ненормальный, вообразивший себя мухой. Он шумно вбирал воздух и начинал: ж-ж-ж-ж-ж... Звук прерывался, шипел всасываемый воздух и снова начиналось ж-ж-ж-ж-ж...
К 10О-летию со дня рождения Ленина ребята в редакции попросили меня выдать экспромт. Я был уже из рядно поддатым, поэтому согласился. Экспромт получился быстро. Еще бы, уже какой месяц наша газета, телевидение, другие газеты и журналы надрывались - отметим, завершим, ознаменуем. Придешь, бывало, до мой, возьмешь областную газету: ' коллектив завода имени Куйбышева в ознаменование 100-летия со дня рождения...'. Возьмешь журнал: 'Весь народ в честь...'. Включишь радио: 'Готовясь к знаменательной дате, ученые...'. По телевизору: 'А сейчас Иван Иванович Тудыкин - расскажет нам, как его товарищи готовятся к встрече мирового события...'. Электробритву уже остерегаешься включать: вдруг и она вещать начнет? В детском садике ребята на вопрос воспитательницы: 'Кто такой - маленький, серенький, с большими ушами, капусту любит?' - уверенно отвечали: 'Дедушка Ленин'. Вот я и написал экспромт, который осуждал подобный, большей частью малограмотный, ажиотаж. Кончался стих так:
А то, что называется свободой,
Лежит в спирту, в том здании, с вождем...
Стихи шумно одобрили. Наговорили мне комплиментов. И в продолжении гульбы я листик не сжег, а просто порвал и бросил в корзину. Утром, едва очухавшись, я примчался в редакцию. Весь мусор был на месте, уборщица еще не приходила, моего же листа не было. Я готовился, сушил, как говорят, сухари, но комитетчики уже не действовали с примитивной прямо той. Судилище их не устраивало. Меня вызвал редактор и сказал, что необходимо пройти медосмотр в психоневрологическом диспансере. Отдел кадров, мол, требует. Что ж, удар был нанесен метко. Я попрощался с мамой, братом и отправился в диспансер, откуда, как и предполагал, домой не вернулся.
Стоит ли пересказывать двуличные речи врачей, ссылки на переутомление, астению, обещания, что все ограничится наблюдением непродолжительное время и легким, чисто профилактическим, лечением. Скорая помощь, в которой меня везли в психушку, мало чем отличалась от милицейского 'воронка', а больница своими решетками и дверьми без ручек вполне могла конкурировать с тюрьмой.
Для меня важно было другое - сохранить себя. И я придумал план, который несколько обескуражил врачей. Я начал симулировать ненормальность. С первого же дня.
'Честные и даже нечестные врачи, - рассуждал и, - должны испытывать неудобство от необходимости калечить здоровых людей по приказу КГБ. Если же я выкажу небольшие отклонения от нормы, вписывающиеся в диагноз, они будут довольны. Ведь тогда варварский приказ можно выполнять с чистой совестью. Значит, и лечение будет мягче, не станут меня уродовать инсулиновыми шоками, заменившими электрошоки, но не ставшими от этого более приятными или безобидными, не будут накапливать до отрыжки психонейролептиками и прочей гадостью. Я же буду тихий больной с четким диагнозом '.
Врачу я сказал следующее:
- Не знаю, как уж вы меня вычислили, но теперь придется во всем признаться. Дело в том, что у меня есть шарик, который никто, кроме меня, не видит. Он все время со мной, он теплый и, когда я держу его в руке, мне радостно и хорошо. Но умом я понимаю, что шарика не должно быть. Ио он есть. Все это меня мучает.
Врач обрадовался совершенно искренне. Он не стал меня разубеждать, напротив, он сказал, что если я шарик чувствую всеми органами, то есть вижу, ощущаю, то он есть. Для меня. Потом он назвал запутанный тер мин, объяснив, что подобное состояние психиатрии известно, изучено. И что он надеется избавить меня от раздвоения сознания.
И потекла моя жизнь в психушке, мое неофициальное заключение, мой 'гонорар' за стихи. Труднее всего было из-за отсутствия общения. Почти все больные или были неконтактны вообще, или разговаривали только о себе. Подсел я как-то к старику, который все время что-то бормотал. Речь его вблизи оказалась
