возраста человек, останавливаясь в дверях. - Трубка тогда придерживается...
- Мне это не нужно. Может, перейдем сразу к делу?
- Отлично, - все так же улыбаясь, кивнул, быстро проходя к столу, немного сутулый, седоватый, гладко зачесанный на пробор человек. Сел и - как сказать? - цепко заглянул в глаза. У него глаза оказались черные и вовсе не смешливые, а едко-ироничные.
- Берите стул, Виталий Борисович. Я - Саморуков Дмитрий Егорович. Не Сумароков, поэт был когда-то, а Саморуков. У вас очень, Виталий Борисович, комфортная психика, вы можете приспосабливаться к чему угодно.
'Если тем более, - хотел он ответить ядовито и уселся на стуле, закинув ногу на ногу, - о ваших американских штучках я определенно слышал'.
- Однако при этом вы, Виталий Борисович, не прагматик, оказывается. - Саморуков отодвинул ладонью бумаги на столе. - Вами движет стремление к добру прежде всего. Так?
Но и на это он смолчал, непонятно было: издевается или такой крючок на удочке. 'Мы-слитель'.
- Вообще-то, всей нашей жизнью движет, - кивнул он наконец Саморун кову, - то, что для большинства кажется безрассудным. Аксиома это: всякое непривычное дело и миллионные состояния, кстати - вот вам прагматизм, начинались с безумной для большинства идеи. Пришла и к нам пора наконец. Да и я ведь предлагаю собственную жизнь, Дмитрий Егорович.
Черные глаза Саморукова смотрели на него все так же иронически.
'Спокойно. Еще спокойней. Сильный человек должен быть спокойным в любых обстоятельствах. Разве что не всегда выходит. К огорчению'.
- Я добивался три с половиной года, Дмитрий Егорович, - продолжал он совершенно спокойно. - Потом за мной пойдут другие. Но для них это уже не будет риском, а станет обыкновенным делом.
- О-хо-хо, - вздохнул Саморуков. - Опять. И снова фанатик. Как писал когда-то мудрый человек, в молодости очень нормально побыть ненормальным.
- Однако у вас плохая память, господин Саморуков. Мне не двадцать, мне сорок лет.
Он встал и медленно, очень аккуратно, стараясь, чтоб не задрожали руки, придвинул, как пушинку, стул к письменному столу.
- Я, может, впервые в жизни нашел призвание. И вам я желаю только одного: тоже когда-нибудь что- нибудь найти. - Он отвернулся, пошел к дверям.
- Иди-от!! У-ууу идиот! - в ярости зашипел на него Антошка, отскакивая от дверей в коридоре (подслушивал, боров!). - Все ведь рухнуло! Ты все напортил. Это ведь психиатрическая экспертиза.
- Антон Владимирович, - выглянул, отворив снова дверь, Саморуков, глядя только на Антошку. - Зайдите ко мне, пожалуйста, Антон Владимирович.
Вот так, по-прежнему, словно прогуливается, шагал он по коридору мимо закрытых дверей.
Доходил до пустого холла (люди, слава Богу, не появлялись) и медленно шел назад.
Никакого выхода уже не было. Домой ехать... Конец. Лучше теперь ждать Антошку...
Он опять дошел до холла.
Но чем дольше продолжалось это, тем все делалось унизительней, все унизительней. Потом услышал: открылась и осторожно закрылась дверь.
Антошка, едва не заполняя собой неширокий коридор, шел навстречу, но будто совсем не видя его, отдуваясь в бороду, в расстегнутой своей прозрачной курточке, под ней промокшая пятнами красная майка с нависшим внутри майки пузом.
- Что ж, - сказал он и усмехнулся криво, - получил диагноз: ты здоров.
* * *
Он лежит в боксе на широкой кровати, она раздвигается, когда нужно, она складывается, приподымается на винтах - она для хирургических больных. Но пока в обыкновенном положении, пока опять изучают - в который раз! - анализы.
Из-за того, что кровать высокая, подоконник ниже, и за окном над белой сплошной оградой балкона высовываются яркие острые листья, это верхушки деревьев, а над ними небо в облаках. Бокс на седьмом этаже.
Если ж смотреть на балкон - на нем стоит тумбочка. Списанная, вся облупленная, давно не белая. Она на коротких ножках. Поэтому между кафелем балкона и низом тумбочки есть узкая щель.
Он разглядывает щель. Такое чувство: под тумбочкой что-то есть. То ли птица туда пролезла, то ли еще что-то живое туда засунуто.
Естественно, его поместили в отдельный бокс. Такой, что оборудован не по-больничному, кресла, стол, журнальный столик, натюрморты на стенах. В недавние времена здесь находился, понятно, очень высокопоставленный человек.
Когда-то в командировке в Калязине он, что называется, чудом, случайно ночевал в 'обкомовском номере' гостиницы.
В тот номер не было никаких дверей. Просто в грязную панель в коридоре вставлялся ключ, и ты оказывался сразу в однокомнатной квартире. С балконом, холодильником, телефоном, сортиром и ванной, телевизором, и даже букет живых цветов стоял в высокой вазе на столе.
Но когда утром он собрался оттуда выйти, то не смог. Койки плотно теснились в коридоре, и он, выходит, сдвигал человека, который считал, что просто спит головой к стене.
'Извините', - только и пробормотал он. А тот привстал без звука и отодвинул койку, ничему не удивляясь, и не разозлился.
Почему же здесь, теперь, нет, никто ему не говорит ни одного неприязненного слова, но он ведь чувствует! Это чувствуется!..
Конечно, не у врачей, а - сестры, они не смотрят в лицо, они поджимают губы, и больные в коридорах глянут искоса и сразу отводят глаза, выглядывают из палат, когда он проходит, и быстро прячутся.
Потому что все они калеки, уроды в этом ортопедическом центре, в хирургии, а он - здоров. Потому что впервые по методу Илизарова тут пройдет эксперин мент! - ему будут ломать кости, ему, совершенно здоровому человеку.
И из этого - сколько ни препятствуй - возникнет новое направление, он сам придумал, в конце концов, как назвать, и предложил: антропометрическая косметология. Любой человек, а не эти уроды, сможет стать красивым. И первый этап сейчас: операция на его собственных голенях, после чего, говорят, рост увеличивается на восемь сантиметров.
Конечно, у здешних так называемых старожилов - а иные лежат долгими месяцами - совершенно чуждый нормальным людям мир.
Говорят, например, ночью, когда дежурные сестры спят, в дальнем холле открывается школа танцев под двухкассетник: музыка приглушенная, и там они пляшут, помогая себе костылями.
Как?.. Этого он покамест не видел.
Зато он видел сам в коридоре майора (объяснили - что майор) после операции. На плече по вечерам он носил лилипутку, и о ней говорили, что она его любовница.
Кто 'объяснил', кто 'говорил'? Как ни покажется это странноватым, почти все сведения теперь исходят от Саморукова: до операции психиатр Саморуков обязан его регулярно наблюдать. И в конце концов они даже начали играть с ним в шахматы.
- С одной стороны, - явно провоцировал его Саморуков, обдумывая: выдвигать своего коня или пока не надо, - древние китайцы утверждали, вот послушайте: дело, от которого ожидаешь слишком, подчеркиваю, слишком большого удовлетворения, вряд ли получается. Но, с другой стороны, - Саморуков не выдвинул все ж таки своего коня, - оптимист, Виталий Борисович, бесспорнейше, лучший реформатор, нежели пессимист. Тот, кто видит вещи в розовом свете...
В общем, давно известно: у психиатров, которые слишком (подчеркнем тоже) много общаются со специфическими, так сказать, больными, у самих может 'поехать крыша'.
- А женщины, Виталий Борисович? Вот что важно! Как женщины?.. совсем уж снастырничал Саморуков, поднимая глаза от шахматной доски. Как вы относитесь к женщинам? - Черные его глаза так глядели, будто гипнотизировал, правда, опять-таки иронично.
Как?.. Ну что ж объяснять вот такому психиатру...
Было это, помнится, на даче, в жару, у реки, и они все, пятилетние, смотрели из будочки: в доме по
