И рассказ вдруг остановился, как если бы и ему преградили путь.
- И тогда, - повторил Шог, медленно обводя глазами круг своих слушателей, - как бы с этим 'тогда' поступили, ну, хотя бы вы, Хиц?
Спрошенный удивлялся не более секунды; быстро выставившись навстречу вопросу остриями подбородка и локтей, он стал притискивать слово к слову:
- К вашему 'тогда' незачем приискивать 'когда'. Бесполезно. Вы завели тему в такой мистический туман, в котором легче потерять начало, чем найти конец. Выбирайтесь, как знаете. Я к Ахеронам не ходок.
- Ну а вы, Дяж? - продолжал Шог, и нельзя было разобрать, шутит ли он или спрашивает всерьез.
Круглые стекла мотнулись из стороны в сторону:
- Любезный Шагг, то есть, виноват, Шог, с Вашими тенями я бы распорядился так: один обол на двоих. Все уже больше, чем ничего. Получив его, Харон пускает в ладью - и Фабию, и Септа. Но доплыв до средины Ахерона, меж двух берегов, смерти и жизни, божественный скряга говорит им: 'Вы уплатили мне за полупуть'. И герои ваши, над которыми уже занесено грозное весло адского перевозчика, принуждены высадиться посреди реки: прямо к знаменитым, воспетым Эврипидом и Аристофаном, божественно квакающим ахеронским лягушкам. Туда и дорога.
Шог, поблагодарив кивком головы, повернулся к следующему:
- Фэв?
- Тому, в чьих легких расселась одна из этих ахеронских жаб, - дно реки, обтекающей смерть, не всегда внушает смех. Скажу одно: от вашего рассказа у меня медный привкус на губах. Спрашивайте следующего.
Но следующий, Тюд, не стал дожидаться своего имени. Придвинувшись к Шогу - колени к коленям, - он быстро заговорил:
- Мне кажется, я угадываю ваш, вернее, наш конец, Шог: и тогда... постойте... и тогда Фабия приблизила к Септу обол, сверкавший меж ее губ. Септ потянулся к нему изжаждавшимся ртом. Сначала слились губы, потом души. А оброненный обол, скользнув вниз, канул в черные воды межмирья. Ладья отчалила без них. Двое остались меж смерти и жизни, потому что любовь - это и есть... Вы понимаете? Вот мне интересно, что скажет Зез.
- Я скажу, - глухо отозвался тот, - что вместо придумывания конца лучше передумать заново начало: я бы строил его совсем по-иному...
- Почему?
- Не знаю. Может быть, потому, что я человек... человек, крепко зажавший свой обол меж зубов. Мой рассказ в следующую субботу сделает мои слова ясными: для всех и до конца.
7
Возвратившись домой, я долго не ложился, вспоминая все перипетии вечера. В череду образов от времени до времени вдвигалось пустое, молчаливое кресло Papa. Как бы поступил он с оболом мертвых? Затем я стал думать о причинах, заставивших его уклониться от собрания. И странно: беспокойство, мучившее меня всю прошлую неделю, как-то утишилось и улеглось. Возможность случайности устранялась. Было ясно, что Рар порвал с кружком. Тем лучше. План мой был таков: посетить еще одно собрание замыслителей, окончательно убедиться в решении Papa и осторожно выведать его настоящее имя, а если можно, и адрес.
Всю эту неделю мне слегка нездоровилось. Я не выходил из дому. За окнами комнаты агонизировала зима: снег чернел и ник; из гнилых луж глядели грязные комья земли; на голых деревьях, будто дожидаясь тления, сутулило крылья воронье, о жесть подоконника размеренно, по-псаломщичьи, бормотали капли.
Шесть раз переменил мой отрывной календарь цифры, прежде чем я увидел слово: суббота.
Перед вечером, в обычный час, я отправился на собрание. Я шел медленно, шаг за шагом, обдумывая, к кому и в какой форме обратиться с моими расспросами о Pape. Приближаясь к дому, где происходили наши собрания, я увидел человека, быстро сбегавшего со ступенек подъезда. Под развевающейся пелериной и надвинутыми полами шляпы угадывалась фигура Тюда - я хотел уже окликнуть его, но не знал как. Тем временем он нырнул за угол дома. Недоумевая, я взошел на крыльцо и позвонил. Дверь тотчас же открылась, и навстречу мне, осторожно озираясь, выглянуло лицо самого Зеза. Я хотел войти, но он загородил дорогу:
- Собрания не будет. Вы знаете о Pape?
- Нет.
- Как же. Дуло меж зубов и... Завтра под лопату.
Я стоял ошеломленный, не в силах ни спросить, ни ответить. Лицо Зеза придвинулось ближе:
- Ничего. Придется прервать собрания, на неделю-другую, не больше. Возможен визит полиции. Пусть: никому еще не удавалось, обыскивая пустоту, найти. Вы, кажется, взволнованы? Бросьте. Что бы ни случилось, надо уметь одно: крепко зажать меж зубов свой обол. И только.
Дверь захлопнулась.
Я хотел позвонить еще раз. Потом раздумал. И, возвратившись к себе, долго не мог преодолеть оцепенения, охватившего меня. Пододвинувшись с креслом к столу, я сидел, глядя в черную ночь за окном - тупо и бессмысленно. На стене размеренно цокал маятник.
Я их не ждал: они пришли сами - одна вслед другой - пять суббот. Я гнал их из памяти прочь: но они не уходили. Тогда я протянул руку к чернильнице и отщелкнул крышку. Субботы закивали головами - так-так, губы их зашевелились; и начался диктант. Я еле поспевал за пером: слова, вдруг хлынувшие из пяти ртов, тискались вперебой под расщеп. Изголодавшиеся и торопливые, они жадно глотали чернила и вперегонки мчали меня со строк на строки. Пустота черных полок вдруг заворошилась; я едва успевал управляться с нахлынувшими образами.
Вот уже четвертая ночь на исходе. На исходе и слова. Мое писательство, начавшееся так нежданно для меня, еле родившись, умрет. Без воскресения. Ведь я писательски безрук, это правда - словами я не владею; это они овладели мной, взяли меня напрокат как орудие мщения. Теперь, когда их воля выполнена, я могу быть отброшен.
Да, эти полупросохшие листки научили меня многому: слова злы и живучи, и всякий, кто покусится на них, скорее будет убит ими, чем убьет их.
Ну вот и все, вот и ткнулся в дно. Опять без слов - навсегда. Экстазы четырех ночей взяли из меня все: до предела. И все же пусть ненадолго, на скудные миги, но удалось же мне разорвать орбиту и вышагнуть за 'я'!
Вот - отдаю назад слова; все, кроме одного: жизнь.
КНИЖНАЯ ЗАКЛАДКА
1
Совсем недавно, во время пересмотра старых, затиснутых в шпагат рукописей и книг, она снова попала мне под пальцы: плоское, изыгленное узорами тело в блекло-голубом шелку, со свесившимся двуклиньем шлейфом. Мы давно не встречались: я и моя книжная закладка. События недавних лет были слишком некнижны и увели меня далеко от шкафов, набитых гербаризованными смыслами, - я бросил закладку где-то меж недочитанных строк и вскоре забыл и о прикосновениях ее скользкого шелка, и о тонком аромате книжных красок, исходящем из покорно впластанного в буквы мягкого и гибкого тела, забыл и о том... где я ее забыл. Так дальнее плаванье разлучает моряков с их женами.
Правда, в пути нет-нет да попадались книги: сначала редко - потом чаще и чаще; но они не нуждались в закладках. Это были кой-как вклеенные в криво срезанную обложку расползающиеся листы; по шершавой и грязной бумаге, ломая шеренги строк, торопились серые - солдатского сукна - буквы; от них разило горелым маслом и клеем. С этими простоволосыми, грубо сработанными пачками не церемонились: сунув палец меж слипающихся листов, им отрывали страницы от страниц, чтоб тотчас же быстро залистать, нетерпеливо дергая за иззубленные, рваные поля. Тексты расходовались сразу, без медитаций и дегустаторства: и книги, и патронные двуколки нужны были лишь для подвоза слов и патронов. Той, с шелковым шлейфом, незачем было тут путаться.
А затем опять: бортом о берег и сходней вниз. Библиотечные лесенки, обыскивающие корешки. Статика титулблаттов. Тишина и зеленые колпачки читален. Страницы, трущиеся о страницы. И наконец она: такая же, как и раньше, до, - только вот шелк еще блеклее, да выгленный узор затушевало пылью.
Я высвободил ее из-под бумажной кипы и прямо против глаз - на край стола: вид у книжной закладки был обиженный и слегка брюзгливый. Но я улыбался ей сколько мог гостеприимно и ласково: ведь все-таки подумать, сколько мы с ней когда-то пространствовали - из смыслов в смыслы, из одних книжных листов в
