империи везли тигров и львов, диких буйволов и туров, нильских крокодилов, пиренейских волков и медведей, молосских псов.
Рим ликовал: «Хлеба и зрелищ!»
Сенатор Секст подкупил охрану и, в нарушение строгого запрета на посещение Максимилиана, встретился со своим другом, Максимилиан, — вскричал Секст, едва двери темницы за ним закрылись, — черная тень легла над Римом! Боги отвернулись от нас! Это какое-то проклятье! Все сошли с ума!
— Секст, дружище! — Максимилиан обнял его с нежностью. — Ну что ты такое говоришь? Успокойся. Чтобы сойти с ума, нужно, чтобы он был. Ни император, ни народ этой безделушкой пока не обзавелись. Так что ты все преувеличиваешь.
— Максимилиан, ты еще способен шутить!
— Секст в отчаянии сел на каменный выступ возле окна. — Рим сгорел, казна опустошена безмерными тратами, сенат находится в панике, ожидая репрессий, народ и вовсе обезумел. Скоро христианами будут считать даже тех, кто когда-либо встречался с ними глазами! А ты все шутишь!
— «Терпящие бедствия и страдания, гонения и нищету наследуют Царствие Небесное!»
— Максимилиан процитировал слова апостола Петра и улыбнулся.
— Ну, право! — Секст поднял глаза на Максимилиана и не смог сдержать улыбки.
Максимилиан излучал такое внутреннее спокойствие, что Сексту стало даже как-то неловко за свое паническое настроение. Секст любил Максимилиана и считал его своим учителем. Поэтому, с тех пор как Нерон приговорил Максимилиана к смерти, Секст не находил себе места.
Уже на протяжении двух недель Секст разрабатывал планы спасения Максимилиана. Ждать милости от Нерона не приходилось. Впрочем, Максимилиан бы ее и не принял. Поэтому оставался только побег. Но Секст смог выторговать у охранников только эту встречу. Умирать богатым никому не хотелось.
— Максимилиан, я не могу думать о твоей смерти. Это изводит меня. Я не сплю и не ем. Я думаю только о том, что в скором времени тебя не станет. Я ломаю голову, надеясь найти выход. Но все тщетно! Максимилиан, что я могу для тебя сделать?!
— Секст, — Максимилиан заговорил вдруг очень серьезно, — я, как ты знаешь, не христианин, я — стоик. Конечно, ныне это духовное звание опорочено болтливым Сенекой, воспитавшим нашего никчемного императора. Но что поделать…
— И все же, я — стоик. И я верю, что мудрец, чьи суждения истинны, является единственным хозяином своей судьбы. То, что я почитаю добродетель, справедливость, мою личную ответственность перед небом, — не может быть у меня отнято, и это моя судьба.
Никакие внешние силы не могут лишить меня моей добродетели, моего справедливого рассуждения, моей личной ответственности за мои поступки. Я царь и господин своего внутреннего мира, и он неприкосновенен ни для императора, ни для черни.
— Меня можно убить, обесчестить, лишить всего, что я нажил за сорок пять лет жизни. Но в главном: я — город, который нельзя взять штурмом, нельзя сжечь или разорить. Рим — можно, а меня — нет. И поэтому я ничего не боюсь.
— Максимилиан… — нерешительно вставил Секст.
Несчастный, он все еще надеялся уговорить своего друга просить императора о помиловании. Но надежды таяли у него на глазах.
— Подожди, друг, не перебивай меня, — Максимилиан нежно коснулся руки Секста. — И вот я думаю. В Риме нет человека, который бы не боялся нищеты, болезней и смерти. На против, каждый римлянин мечтает о богатстве, здоровье и вечной жизни. Каждый мечтает о том, что в один прекрасный день он проснется в своей постели и будет свеж, здоров, бессмертен и свободен от мыслей о хлебе насущном. Но вот я стою сейчас на пороге смерти. И что мне теперь бедность или болезни? Что мне смерть, наконец, если я знаю, что уже фактически умер?
— К чему ты клонишь, Максимилиан? — Секст чувствовал, что его сердце не выдержит. Мысль о предстоящей смерти Максимилиана внушала ему ужас.
Тысячи христиан погибнут на потребу толпе. Нерон, сам того не понимая, заставит всех в мире говорить о христианах. Так что в скором времени это учение приобретет массу последователей. Возможно, когда-нибудь весь мир будет поклоняться Христу. Благо это учение звучит просто и не требует от человека многого.
Но дело не в этом. Христос учит, что бедность и болезни — ерунда и даже благо, что страдать из-за этого глупо. Более того, христиане радуются смерти, поскольку она приближает их к Богу. Теперь представь, что у римлян отнимут их страх перед бедностью, болезнями и смертью… Ты думаешь, они станут счастливыми?
Боюсь предположить… — Секст оказался в замешательстве. — Мне кажется, нет.
— Я так думаю! — воскликнул Максимилиан.
— И… — протянул Секст.
— Здесь ошибка! Я — римлянин, лишенный страха перед бедностью, болезнями и смертью. Единственное мое отличие от христианина в том, что я не верю в Христа. В том смысле, что мне безразлично, искупал он мои грехи или нет. Я старался жить правильно, и если допустил какие-то ошибки, то готов за них расплатиться.
Поэтому мне не кажется, что вера в Христа что-либо изменила бы в моем ощущении жизни. Итак, все в этой задачке сделано правильно, но я страдаю, Секст! Я невыносимо страдаю! И знаешь почему?!
— Почему?! — Секст выглядел растерянным и подавленным.
— Потому что я не знаю, в чем смысл страдания!
— В чем смысл страдания?.. — эхом повторил Секст.
Да! И христиане, и римляне, поклоняющиеся богам Олимпа, все они пытаются уверить меня в том, что смысл страдания — в избавлении от страдания. Но это бессмыслица! Абсурдная, глупая, лишенная какой- либо логики бессмыслица!
Секст понял, наконец, что мучает его друга. Нет, Максимилиан столкнулся не со смертью, которой он не придавал никакого значения. Он стоял перед непреодолимой стеной истины. Истины, которую ему уже не суждено было узнать.
Чаша песочных часов, которая отсчитывает его срок, стремительно пустеет, а истина так до сих пор и не открылась ему. Всю свою жизнь Максимилиан искал эту истину, и теперь, когда он мог коснуться ее, она оказалась вещью в себе.
Внезапно дверь камеры открылась: — Сенатор Секст, вы должны немедленно покинуть тюрьму! — прошептал вбежавший в камеру охранник, лица на нем не было. — У ворот император!
Максимилиан, дорогой! — император воздел руки вверх, словно испытал безмерное счастье от своей встречи с сенатором.
Нерон обожал подобные представления. Он находил особенный восторг в проявлении всяческого расположения к тому, кто должен был в скором времени умереть по его приказу.
Максимилиан положил свои цепи на пол тюремной залы для церемоний и устало посмотрел на юродствующего Нерона:
— Чем обязан?
— Ну, зачем так официально?.. — протянул нараспев император. — Я соскучился, за хотел повидаться, оказать какую-нибудь милость… Ты ведь не откажешься от какой-нибудь моей милости? А, Максимилиан?
Нерон получал особенное наслаждение, когда отказывал в помиловании осужденным. Он взял себе за правило всегда в таких случаях отпускать какую-нибудь остроту. Сейчас он надеялся провернуть такую штуку с Максимилианом.
Сенатор лишил его этого удовольствия:
— Я вполне счастлив, чтобы обременять тебя, о лучезарный.
Ты можешь выбрать себе какую-нибудь особенную смерть?.. Как ты хочешь умереть, Максимилиан? — Нерон все еще надеялся поиграть с сенатором в кошки-мышки.
Разве это имеет значение? — Максимилиан поднял на Нерона полные неподдельного удивления
