было мгновенья. Я вспоминала, как писала стихи в детстве и отрочестве. Гулкие, глупые, тарахтящие и пустые, как консервная банка, колтыхающая по булыжной мостовой. Они и были консервы, консервировавшие стенгазетное понимание (непонимание) жизни. И радость от их сочинения была глупой и бесплодной. Лишь изредка вдруг опускались руки, и будто ветерок обвевал детский лоб, и замирала в неподвижности, боясь спугнуть то, что и определить нельзя. Это когда в бездарной стихотворной строке слово женилось со словом. Венчалось, лучше бы сказать, да семья была атеисты до мозга костей, а про мозг головы наследницы и сказать нечего. Случалось это, может, всего раз пять или шесть за детство и отрочество, то есть, если посчитать, не чаще, чем в два года раз. Подлинная редкость. И как редкость пропадало, не отслеженное, не понятое, отдельное от стенгазеты. Может, драгоценности эти были провозвестники той добычи, за коей охотилась спустя годы. Еще и московских старух застала. Водоворот - выпивка. Штуковщик починщик. Урыльник - умывальник. Арбуз - хозяин, нажившийся на работниках. Храпесидии - ягодицы. Нитка - судьба. Боже мой. Все помню. Наетая и напитая старухами, их ядреными и ядерными запасами языка, какие скандалы я могла устраивать в районной, с клопами и тараканами, гостиничке. Я была плоть от плоти этих старух и тех гостиниц, включая всю их паразитарную живность, после чего уж брезгливости в себе ни в каких обстоятельствах не обнаруживала. Ни грамма расслоения. Это поздней оно явилось и засверкало. У кого алмазами, у кого дырками в носках.
11
Между гостиницами прошлыми и нынешней зияла пропасть. Пол навощенный и сверкающий, как лед на катке, ноги на нем, как на коньках, разъезжались. С потолка свисал хрусталь. Низкий стол с вазой на столешнице, а в ней розы свежие, крепкие, не распустившиеся, а спеленатые, приютился возле торшера с направленным лучом уютного света. Диван и два кресла обтянуты тканью в тех же розах - так хитроумно рифмовалось живое и неживое. А ведь октябрь. Телевизор, телефон, серебряный поднос, на нем возвышалось серебряное ведрышко с торчащим дулом шампанского плюс два фужера. Пройди сюда, сказал Сашка, словно гид, сопровождающий состоятельную туристку. Прошла. Куда звал, была спальня. Двуспальная постель под пушистым пледом, две тумбочки, на них опять по лампе, на одной опять телефон, шкаф с большим зеркалом, все с иголочки, и еще дверь куда-то. Пройди сюда, вновь сказал Сашка, и я еще прошла. Там уж блестело, как на новогодней елке: опять зеркало, раковина, ванна, унитаз и эта штуковина подмываться, и все розового, еж его ешь, цвета, без ни малейшего желтого пятна, чего никогда не бывало в нашем стенгазетном быту. Ноги меня не держали. Я хотела бы сесть, но кто-то не давал опуститься на любое из посадочных мест. Врожденное ли, приобретенное хладнокровие оставило, несвойственная робость, наоборот, схватила. Сашка распахнул створки шкафа: тут полотенца, тут халат, тапки, там платье, пальто, все, что полагается для начала, потом поедем купим, что сама выберешь. Я рукой эдак прошвырнула вещички, е-мое, даже бюстгальтер, даже трусы положены. Кто покупил, ошибаясь, спросила осевшим голосом. Будто имело значение. Сашка, подлец, понял: не я, успокойся, Ира с Ульяной ездили. А почему все парное оборудование, кто еще в придачу мне полагается? Никто, ответил Сашка, никто, это одноместный номер. Ничего себе. Подумала впрочем, что сначала подумала, оставлю при себе, а что потом, скажу: что вся ихняя бригада с Ирой-Полиной и Яшей-Таиром могла б здесь переночевать.
Сашка повернулся уходить. Остановила: постой. Встал. В глазах выражение простодушное- простодушное. Настоль простодушное, что не верится в их простодушие. На голубом глазу - точно про Сашкины голубые глаза прохвоста. Гостиничный свет проявил цвет. Эк, тетка, тебя развернуло на сто восемьдесят градусов. От девической доверчивости к старческому брюзжанию, притом что лет тебе стукнуло неполных сорок девять, самый расцвет по теперешним развратным временам, останься ты в них, а не выпади, как дитя из колыбели.
Я приду часа через два, пообещал, пойдем пообедаем, а потом по магазинам, два часа тебе хватит?
Хватит.
На всякий случай иди, я покажу тебе, как действовать этим ключом.
Это ключ?
Эта картонка - ключ.
Не надо, никуда не уйду.
Хорошо, кладу здесь. А одна остаться не боишься? Справишься?
Хошь помочь?
Он ухмыльнулся.
Я не спросила, может, хочешь отпраздновать начало праздника шампанским?
Хочу.
Раскрутил проволоку на пробке, побил ладонью об дно, пробка само собой стрельнула, шампанское пеной пролилось на сверкающий лед и оказалось ледяным на вкус, когда мы его выпили. И он ушел. А я осталась одна, в раю для грешников, прямиком из ада для святых. Не по своей воле.
Впрямь не по своей?
12
Поразмотала-пораспутала-поснимала капустные листья с кочана. Кочан остался голый. Покочумала на своих култышках в ванную. Села сперва на унитаз. Ощущение, не знаю, как сказать, сродни чему. Потом сидела в такой удобной штуке, называемой, кажется, козетка, возле ванны, пока лилась горячая вода, разглядывала какие-то круглые цветные ваточки, салфеточки, склеенные пакетики с жидким внутри, под пальцем проминалось. Все, чтоб не видеть в зеркале кочерыжку с птичьим гнездом на голове, только птенцы не завелись, зато насекомых полно. Синее венозное бедро само лезло в угол глаза, и желтые складки живота попадали, и спутанные космы все того же единого бурого цвета. Специально уставилась в надписи на игрушечных пакетиках, чтоб почитать, и только тут дошло, как испортилось зрение, без очков расплывалось, а очков сроду не носила. Черными ступнями ступила в воду, размотав обе грязные тряпицы на промокших язвах, выматерилась от горячей боли и сказала им, язвам, каждой по отдельности: терпи, дрянь. Они и притерпелись вскоре, а я легла на дно и стала лежать, размариваясь и теряя представление о том, дела ли моего ангела или все по правде. Тело вместилось в розовую ванну без остатка, но сколько-то воды им выместилось и разлилось по розовому кафелю. Высунулась, ухватила первое попавшее из снятого тряпья, стала вытирать, но лишь растерла собственную грязь, и пот, и кровь, и мочу, за сто лет впитавшиеся и теперь жирно завоевывавшие чистую поверхность. Плюнула и перестала заботиться. Если у них все так дорого, то и на людей, которые чистют-моют, денег хватает. Разорвала один пакетик, оттуда пошли мыльные пузыри, поняла и измылила, частью на голову, частью на тело. Нашла невиданную мочалку, розовую, как водится, всю из меленькой жесткой сетки, воланами присобранную, тоже вроде розы, и терла себя ею, как теркой. Трижды наливала новую воду, сливая старую, в серых шматках грязной накипи, прикипелой раньше ко мне, а теперь отодранной. Лежала в прозрачной воде, как богиня морская, и думала, как у нас в университете, на факультете, были две, самые- самые, одна по прозвищу Депо или Жепо, то так, то так звали, вторая по прозвищу Профыкра. Первая - Девочка-подарок или Женщина-подарок. Другая - Профессиональная красавица. Так они себя и держали, так носили. До ужаса хотелось подойти к любой из них и, краснея, задушевно спросить: каково это, чувствовать себя красивой? Жепо была вся из себя радостная, открытая и смелая. Профыкра - холодная, как змея, а глаза жадные, как у рыси, вроде охотница и дичь одновременно. Обе уже были женщины, когда я все еще девушка. Мальчишки летели и лепились на них, как осы на сладкое. Жепо была добра и благосклонна ко многим. Профыкра выбирала. Жепо радовалась и других радовала. Профыкра строила на своей красоте карьеру. Профыкра поменяла четырех мужей, все как один оказались алкоголики, и осталась на бобах. Жепо вышла замуж за дипломата, нарожала детишек, кажется, трех, они жили в Кении, и вдруг получаю от нее письмо с обратным адресом кенийского посольства. Пишет: всегда ловила на себе взгляд твоих прекрасных глаз, как будто что хотела спросить и так и не спросила, спроси сейчас, а то уйду с чувством чего-то не отвеченного. Письма не поняла, куда собралась уходить, тоже, но как вежливый человек отписала коротко, что ей показалось. Пришло еще письмо, в каком она плела что-то про нить судьбы и долго извинялась, словно взаправду была в чем-то виновата. Но если кто и был виноват в нашей разнице, так это природа, а при чем тут она, Жепо. В конце же концов, был конверт из того же нашего посольства в Кении, где лежал сухой маленький листок с официальным извещением меня о том, что такая- то умерла от рака. Почему мне отправили? Мы не были закадычные подруги. Может, так она хотела меня утешить? Смерть уравнивает в смерти, но не в жизни, могла б я ответить, я же продолжала жить, а она нет, и ответить мне было некому. Нитка - судьба.
13
Вылезла из ванны, завернулась в розовый халат. Дизайнеры хреновы, за весь этот розовый мир, должно, хорошо уплочено. Взяла и прямой взгляд уставила в зеркало. Прекрасней нет, не стала. Только волосы, бывшие много лет тому русыми, приобрели
