Впрочем, эпилепсия - не самое неприятное заболевание, наблюдаемое у окружающих за тюремной решеткой (хотя и давит время от времени на мозги созерцание судорог у соседа по хате). Есть ещё невероятное количество всевозможных кожных и венерических заболеваний, на фоне которых чесотка кажется чем-то милым и трогательно-невинным. Ну заразна - так что из того? Сифилис и СПИД тоже заразны, а хлопот от них не оберешься. Другое дело чесотка. Чем больше чешешься - тем больше хочется. Почесался сам - дай почесаться другому. Это как насморк. Главное - чихнуть в нужном направлении.
Что любопытно - в тюрьме полным-полно больных СПИДом, а тюремное начальство хранит олимпийское спокойствие, словно так и должно быть. Сокамерники традиционно переживают по поводу туберкулеза, процент заболеваемости которым неуклонно возрастает из года в год. Что же касается СПИДа, то его как-то всерьёз не воспринимают. Многие слышали о том, что от СПИДа, кажется, могут быть неприятности, но насколько серьезными могут быть эти самые неприятности, мало кто осознает до конца. Тюремное начальство довольно-таки просто разрешило проблему с этим крайне непонятным и мутным заболеванием - оно решило его просто-напросто не замечать. И вправду - чего обсуждать эту гадость, если она всё равно неизлечима? Поначалу тех, кто со СПИДом, держали в отдельных камерах, затем (когда их стало слишком уж много) разбросали по хатам, перемешав со здоровыми арестантами. Пусть привыкают.
Государство, судя по всему, поддержало инициативу на местах, благополучно прекратив финансировать тестирование на СПИД не только в тюрьмах и лагерях, но и на воле, не делая исключения для станций переливания крови. Какая-то логика тут, конечно же, есть. Ну протестировали, ну выявили... А дальше что делать? Одни расходы. Да и зачем людям настроение портить? Мало ли что можно в крови найти, если в ней хорошенечко покопаться...
Лечение в тюремных условиях проходит под чутким наблюдением и при непосредственном участии опер. работников, не отягощенных клятвой Гиппократа. Их до глубины души оскорбляет, когда без их ведома и присутствия пытаются провести медицинское обследование заключенного и ставят диагноз. Поэтому нет ничего удивительного, если вместо терапевта тебя потащат к дерматовенерологу или окулисту, которые появляются на видимом горизонте, в лучшем случае, раз в квартал. Заключенные давно поняли, что даже если их по ошибке и отведут к тому, кому надо - здоровье от этого никак не улучшится, а выйти из душной камеры и прогуляться по тюремным коридорам - милое дело. Какое- никакое, а развлечение в мире, где ничего хорошего не происходит. Походить, побродить, знакомых встретить, обменяться последними сплетнями, узнать, кого отправили в лагеря, а кого расстреляли. Учитывая, что любой выход за порог камеры - уже событие (как для тюрьмы), и случается такое далеко не часто, то на аудиенцию 'к врачу' отправляются обычно без возражений.
Чем ещё характерна тюремная медицина, так это завидной оперативностью. В первые дни моего пребывания за решеткой я попросил оказать мне медицинскую помощь. За окном стоял теплый сентябрь, ярко светило солнце, и на деревьях шумели зеленые листья. Врачей же я увидел только в декабре, когда, по мнению следователя, у меня само по себе всё должно было пройти. Где-то там, в свободном и беззаботном мире, уныло падал снег, а температура воздуха опустилась хорошо за минус двадцать по Цельсию.
Зато когда не надо (вернее, надо подтвердить, что заключенный здоров и его можно судить) - врачи появляются в мгновение ока и как-то внезапно, словно вырастая из-под земли.
Однажды ранним утром в четверг меня тупо вывели в коридор и, ничего не объясняя, запихнули в переполненный и изрядно прокуренный бокс (естественно, без окна и без каких-либо признаков вентиляции). Публика подобралась на редкость спокойная, интеллигентная и довольно-таки доброжелательная по отношению друг к другу. Когда меня туда затолкали, разговор крутился вокруг проблемы озоновых дыр и раковых заболеваний на юге Австралии. Бородатый мужчина неопределенного возраста в очках, сидевший на корточках несколько в стороне от всех остальных, сокрушался по поводу будущего Гонконга после присоединения к КНР, а необразованный малолетка молча слушал, кивая в такт головой. Обстановка чем-то смахивала на курилку в университете между второй и третьей парой. После твердолобых соседей по камере сие мне показалось весьма странным, и я не ошибся. Мы все (за исключением малолетки) плавали под расстрельными статьями и нас в принудительном порядке собрали перед отправкой в дурдом на судебно-медицинскую экспертизу, дабы удостовериться, всё ли у нас в порядке внутри черепной коробки.
Когда по прошествии часов трех кислорода в бетонном склепе уже совсем не осталось, нас дружненько загрузили в фургон, приплюсовав к нашей маленькой компании двух очаровательных девчушек. Рыжая зарезала то ли мужа, то ли любовника, а веселая коротышка с невероятно большим ртом, обведенным ярко-красной помадой, прикончила отчима. Фургон несколько раз судорожно дернулся и медленно покатился к воротам. Мусора звенели ключами и, дыша перегаром, норовили ущипнуть за грудь коротышку, а рыжая, шурша фольгой, рассказывала анекдоты и угощала всех шоколадом.
За время пребывания в тюрьме я впервые выехал за её пределы и с интересом рассматривал, как за окошком фургона буксуют на обледенелой дороге машины, как суетятся люди, героически перебираясь через снежные сугробы, и переминаются с ноги на ногу на троллейбусных остановках, как медленно и тяжело колышутся под ударами зимнего ветра покрытые инеем ветви деревьев. Глаза, отвыкшие видеть дальше, чем на несколько метров, жадно впитывали в себя каждую мелочь за расчерченным металлическими прутьями на квадраты окном.
Я увидел часть мира, который у меня отобрали, мира, до которого можно было дотянуться рукой - вот он, между нами всего лишь полтора десятка сантиметров обитой железом стены милицейского фургона, везущего заключенных по обледенелой дороге. Я почувствовал, как волна напряжения прокатилась и схлынула с тела, уступив место отрешенности и покою.
Больница имени Павлова встретила нас белоснежными стенами, здоровыми санитарами и улыбающимися врачами. Что любопытно - улыбки у работников дурдома весьма специфичны. Ни в тюрьме, ни на свободе я таких улыбок не видел. Так и подмывало сказать: 'Ку-ку'- вместо приветствия.
После того, как мы переместились из фургона в огороженный решетками холл, попутчики заметно посерьезнели, углубившись в себя. Девчонок и малолетку сразу забрали, а остальных стали вызывать по одному в просторный кабинет с огромным казенным столом посредине, вокруг которого сидело с десяток врачей. Я не успел переступить порог, как они все, словно по команде, заулыбались вышеописанной улыбкой:
- Здравствуй, дружочек! На что жалуемся?
Председатель комиссии, белокурая дама средних лет, не прекращая скалить желтые зубы, пристально, не мигая, уставилась на меня. 'Прямо как кобра с оттопыренными ушами', - невольно прозвенела мысль в голове.
- Да, собственно говоря, ни на что.
Врачи ещё больше расплылись в улыбке, понимающе закивав головами.
- Почему же вы здесь?
Я нерешительно пожал плечами:
- Так ведь не выпускают.
- Да-а?.. - удивленно протянула дама, небрежно листая бумаги в папке, посвященной моей скромной персоне.
- Вы вообще-то понимаете, за что вас арестовали?
Не дожидаясь ответа, дама с интересом углубилась в чтение выдержек из моего уголовного дела. Её коллеги явно скучали. Я с любопытством рассматривал незамысловатую картину с видом Киева, висящую на стене. Одну из тех, какие продают на Андреевском спуске за двадцать долларов.
- М-да...
Председатель комиссии прервала молчание, подняв на меня глаза.
- Вы вообще-то здоровы?
- Вообще-то да.
- Что значит 'вообще-то'? Вы себя здоровым считаете или как? Когда у вас последний раз было сотрясение мозга?
Вопросы посыпались с разных сторон. Складывалось впечатление, что врачей больше интересует, как я реагирую на русскую речь, а не то, что именно я отвечаю и отвечаю ли на их вопросы вообще. Их любопытство меня вначале развеселило, но постепенно стало надоедать:
- Ну, я пошел. С вами хорошо, но без вас ещё лучше.
