– Да уж не так моложе. На сколько, лет на десять?
– Десять лет – большая разница.
– Я хотел вот что спросить... – Хантер помедлил. – За последнее время ничего такого, необычного не происходило? Что-то предчувствия у меня... не очень хорошие.
– Да нет, ничего из ряда вон. И предчувствий у меня никаких не наблюдается.
– А другие охотники?
– Черт его знает. Я еще их не обзванивал. Вот через месяцок соберемся где-нибудь, там и узнаем. И кто как поохотился, и кто погиб, и на новых охотников поглядим.
– Ой, ли? Будут ли они, новые?
– Может и будут. Кто знает. Хотя, учитывая, что в прошлом году был всего один – я тоже сомневаюсь. В этом отношении, действительно, что-то происходит. Не хочет молодежь идти в охотники, просто не хочет. И ничего тут не поделаешь. Насильно же не заставишь. Как ты считаешь?
– Конечно – нет. Вот такие дела...
Они помолчали. Больше разговаривать было не о чем.
– Ладно, – наконец сказал Леон. – Мне тут пора еще одно дело сделать. Пока.
Звонилка замолчала. Глазки ее снова приобрели осмысленное выражение и уставились на Хантера, словно спрашивая: “Ну, еще звонить будешь? А если будешь, то гони монету!”.
Больше звонить Хантеру не хотелось. Он узнал все, что ему требовалось. Там, в другом городе, ничего особенного не происходило. Откуда же у него это предчувствие, что случится что-то неприятное? И, стало быть, если оно случится, то только здесь. Что?
Он повернулся и пошел дальше, по прежнему по направлению к центру. Постепенно, дома мимо которых он проходил, становились выше и новее, “белых воротничков” попадалось все больше.
Однако, до центра Хантер так и не дошел. Свернув на следующую улицу, он увидел, что поперек нее лежит толстая рубиновая нить. Она заметно пульсировала, но несмотря на это, не пыталась пометить проходивших прохожих, словно бы лежала так, без всякого дела. Не понравилась она Леону и все, очень не понравилась.
Он свернул в ближайший, насквозь пронизанный бирюзовыми нитями детской радости и игр, а также тусклыми кремовыми нитями увядания и старости, покоя и сожаления об ушедших годах, скверик.
Усевшись на покрытую облупившейся краской скамейку, он закурил и на него снизошло ощущение покоя и тишины, странной, первозданной, какая бывает только в детстве, чистоты и легкой, почти неощутимой, но все же вполне реальной печали.
Окружающий мир медленно растворялся, исчезал, поглощенный воспоминаниями, которые кружились словно калейдоскоп и затягивали, затягивали в свою глубину, туда, в прошлое, в детство, в его тихие радости и дикий, ночной, глубинный страх, в его предчувствие того, что окружающий мир не так уж велик и интересен, как пока кажется, в его странную, жутко эгоистичную и такую искреннюю любовь. Туда, в детство... На свидание к темному лесу, на свидание к волку.
Да, он вдруг с обостренной, рожденной разделявшими их годами тоской, вспомнил его, волка, который до поры до времени прятался где-то в глубине памяти и теперь выплыл, серой, мелькнувшей на лесной проталине тенью, незначительным впечатлением, которое почти сразу же забылось, но осталось как знак, как сущность, как тотем, под которым прошло все его детство, как несбывшаяся мечта.
Волк. Он не успел его разглядеть. Да это и было не нужно.
Потому, что осталось другое, осталось ощущение одиночества, свободы и охоты, вечной, непрекращающейся охоты. Вечной войны с окружающим миром, войны без надежды выиграть или хотя бы временно победить, войны в конце которой неизбежно поражение, в виде пули или капкана, а может быть, что редко, но все же бывает, желтых поломанных клыков, слезящихся глаз и облезлой шкуры.
Конечно, это началось именно тогда. И дальше, после, все уже было предопределено. Дорога не могла свернуть и плавно вынесла его, к первой самостоятельной ночевке в лесу, и пока еще детскому, но все же способному убить луку, ночному костру, далекому волчьему вою, в который надо вслушиваться, чтобы проникнуться первобытной яростью и страхом, из которого эта ярость появлялась, а стало быть, звериной жаждой выжить, из которой и рождается настоящий охотник.
Вот так это и началось. А потом была ночь длинных ножей и дверь, на которой расшатался засов. Этот засов вылетел с одного удара и в комнату хлынули дикие горные мальбы с ятаганами в руках. Хантер уцелел буквально чудом. Один.
А потом был приют, добрые сестры – самаритянки, и тоска по воле, по одиночеству, по волку. Именно тогда, в одну из бессонных ночей, в палате, в которой спало еще двадцать детей, он вдруг понял, что это надолго и единственный способ вернуть себе свободу – быть лучше всех. Он стал лучше всех, научился не обращать внимания на завистливые насмешки и сторонится тех, кто навязывал свою дружбу, потому что она была тоже несвобода, может быть, худшая чем прямое рабство, поскольку путы ее было скинуть труднее.
Он вырос, ушел из приюта, занимался какими-то совершенно глупыми делами, где-то работал, пытался выжить, пока в нем не проснулся его талант, его свойство видеть нити судьбы. Вот так он стал охотником, охотником на черных магов. Поскольку они ему не нравились, поскольку они отнимали свободу. А охотники ее возвращали.
Да, все это было именно так. Давно, очень давно... И все-таки, почему он стал именно охотником, а не черным магом? Может быть, потому, что став именно охотником, он как-то приблизился, сделал шаг к волку?
Хантер выкинул окурок и прищурившись, пристально посмотрел на няньку, которая, как раз, проходила мимо. Перед собой она толкала детскую колясочку, в которой спал розовощекий, здоровый бутуз. Ребенок... Девушка...
Конечно же, нянька перехватила его взгляд. Она замедлила шаг, в свою очередь бросила на него словно бы задумчивый, а на самом деле заинтересованный, оценивающий взгляд. Самая обычная девушка со стройными ногами и крепкой грудью. Ничего. В другое время он бы с удовольствием с такой познакомился. Аура нитей судьбы у нее была довольно подходящая. Почти ничего опасного. Может быть, только, слишком уж темперамента в постели. Но это для него в самый раз. Если бы не дело...
Он с равнодушным видом отвернулся. И девушка, замедлившая было шаг, покатила коляску дальше.
Вот так. И никак иначе. Прежде всего, надо закончить дело. Ох уж эта вампирша, ох уж эта сеть, оставшаяся после черного мага...
Минут через пятнадцать он вдруг понял, что происходит и улыбнулся.
Няньки проходили мимо него одна за другой, словно на параде, словно соревнуясь между собой. Ну конечно, понять их было нетрудно. Каждая хотела чтобы он клюнул именно на нее. И не потому что он им так уж сильно нравился, а чтобы утереть всем другим нос. Интересно, а зачем еще может сидеть в этом скверике незнакомый мужчина? Только чтобы познакомится с одной из них. А как же иначе?
Когда пятая по счету нянька, словно бы случайно уронила к его ногам погремушку в виде пузанчика- крестьянина и наклонившись за ней, продемонстрировала цвет своих подвязок, Хантер встал и четким, почти солдатским шагом покинул сквер.
Уходя, он пытался прикинуть как объяснят его уход нянечки. В том, что они основательно его обсудят, Хантер ничуть не сомневался.
Наверняка, они решат, что он импотент. Ну и пусть. Пусть веселятся, пока еще молоды и не ощутили прикосновений вечного, неизбежного холода.
– “Сопляк, ” – сказал он себе. – “Сэр, а вам сколько лет? Как, всего лишь сорок? А я было подумал – шестьдесят, семьдесят.”
Над башней мэрии парил почему-то с рассветом не вернувшийся в гнездо птеродактиль. Хантер остановился им полюбоваться. Крылья у птеродактиля были редкой окраски – голубые в желтую крапинку.
Налюбовавшись вдосталь, Хантер двинулся дальше.
“Все, хватит, – решил он. – Нечего зря терять время. А займись-ка ты, дружок ситный, поисками логова этой вампирши. Кажется, ты забыл, что тебе еще предстоит ее уничтожить?”
В самом деле, он об этом почти и забыл.
