остановке входит Танька Гостеева - с нашего же курса, только из параллельной группы. Увидела нас, плечами передернула и отвернулась. Словно не узнала. Но я-то знаю, что раззвонит об этом по всему потоку. Я Саше об этом сказала, а он повернулся да ка окликнет ее:
- Таня!
Та на него посмотрела.
- Хотите бутерброд?
Представляете, - огромный взрослый мужчина, а ведет себя, как мальчишка-пятиклассник. Та, конечно, отказывается, презрительную гримасу пробует сделать, но глаза у нее при этом были какие-то испуганные...
Однажды назначил мне свидание в Казанском лесу. Так у нас колоннада Казанского собора называлась, - там ведь, и вправду, словно в сосновом бору, даже, наверно, и заблудиться можно...
Мы там встречались и аукали друг другу. Я в тот раз что-то порядочно запоздала, а мороз был, ветер сильный. Подхожу я тихонько - Сашка стоит ко мне спиной, замерзший, нахохленный и почему-то спички зажигает. Но я-то знала, что он не курит! Подкрадываюсь я и выглядываю изза его спины. А он, бедный, оказывает, перчатки снял, в руке коробок держит, зажигает спички одну за другой и по очереди отогревает каждый палец на маленьком огоньке...
А вообще-то он очень не любил, когда я куда-нибудь опаздывала. Он считал, что чем меньше женщина себя уважает, тем больше задерживается.
Условились мы с ним за каждую минуту опоздания платить штраф двадцать копеек. Утром в воскресенье должны были за город поехать, на лыжах покататься. Я проснулась рано-рано, чуть не за час до срока прибежала, жду. Саши нет. Вот уже пять минут прошло сверх назначенного, пятнадцать, двадцать... Я уже волноваться начинаю, а его все нет. Полчаса, сорок минут нет, представляете мое состояние? Наконец появляется довольный-предовольный, восемь рублей достает и с таким вздохом облегчения говорит:
- В первый раз за все время со спокойной совестью выспался... Впервые к нему домой в гости я попала как-то неудачно. Как раз к обеду. А у них в семье - это священный час. В пять, кажется, или в семь. Зовут меня.
- Что ты, Саша, - испугалась я. - Я не хочу. Потом я стесняюсь страшно. Пожалуйста, не надо...
- Ну ладно, ладно...
А через несколько минут его отец заходит. Лицо такое знакомое, ну родное просто. Столько раз его в кино и на сцене видела. С таким же крупным симпатичным носом, как у Сашки, в ярко-голубой вельветовой куртке со шнурами. Я потом уже узнала, что они 'бранденбурами' называются...
- Миледи, - говорит он шутливо, и таким красивым голосом. - Мой достопочтенный потомок сообщил мне по страшному секрету, что вы пытаетесь уединиться от суетного света и лишить нас вашего общества. Разве вы не слышите манящий зов рога? Прошу вас к столу...
- Спасибо, спасибо большое, только я совершенно не хочу есть!
- Миледи, - повторяет он. - Клятвенно обещаю мороженое с клубникой!
- И руку мне предлагает: - Прошу! Ну, сели. Ой, передо мной три тарелки, три вилки разных размеров, ложки на каких-то подставках, салфетки в кольцах, суп в чашке, всякие ситечки... Что-то нужно брать, что- то нужно куда-то добавлять, домработница хлеб разносит, - ужас! Я ведь в очень простой семье росла и вижу: Саша за меня переживает, чувствует, как я волнуюсь и не знаю, куда руки-ноги деть.
Первое кое-как осилила. На второе, помню, заяц был с гарниром. Тушеный в винном соусе... Я храбро беру вилку в левую руку, нож в правую, режу. Нож тупой, скользкий. И мама Сашкина... Отец - тот лучше. Говорит о театре, об экзаменах, о книжках - какие я люблю читать, в общем - разговор для семилетних. А я ведь уже школу кончила, студентка как-никак!
Да, так вот, мама: Ирочка, мол, тоже, как я, до сих пор не привыкла кушать дичь, держа вилку в левой руке... У нас в семье только Илья Дмитриевич ест (и ехидным таким голосом) как в доброе старое время или как едят теперь только в Париже...
Сашка-дружочек - тот нарочно при мне держится этак 'по-простому', чтобы мне легче было: чавкает, руками в тарелку лезет. А нож-то действительно тупой! Но попросить Сашку нарезать - сами понимаете...
И как чувствовала я, что самое страшное еще впереди! Так и случилось. Домработница помидоры принесла. Говорило мне сердце, что можно было отказаться - не хочу, мол, и все тут. Но ведь маринованные!
- Вам положить?
- Да, пожалуйста...
Положили мне две или три помидоринки. Стала я одну резать. А нож-то тупой! Помидорина вдруг как пискнет совершенно неприлично 'пи-и-у!' да тоненькой струйкой всех и обрызгала. Я провалиться была готова! Отец Сашкин отвернулся, будто ничего не произошло, осторожно ладонью с отворота куртки семечки смахнул, Сашка от хохота давится, а мать его так вроде понимающе, но ядовито качая головой, прои
- Да, вероятно, Ирочке очень тупой нож попался...
После этого мне и мороженое не в мороженое и клубника не в клубнику. А тут еще и яблоки! Саша меня опять выручает, яблоко чуть не целиком в рот запихивает, а мать ему:
- Александр! Что с тобой сегодня? Ты никогда так не вел себя за столо. Сколько раз я тебе говорила, что яблоки надо есть очищенными... Ты разучился пользоваться ножом?
А ее Александр вдруг подозрительно посмотрел на отца и шепотом заговорщика спросил его:
- Скажем?
Тот положил серебряный десертный нож, взглянул на жену, на Сашу, подмигнул мне и, виновато вздохнув, сказал сыну:
- Ладно, скажем...
Мать испуганно выпрямилась, а Сашка этак осторожно, словно больную уговаривает лекарство принять, начал:
- Видишь ли, мамочка, мы с папой... Ты не расстраивайся, пожалуйста, это оказалось не смертельным... Мы с папой уже лет пять на базаре тайком яблоки покупаем и морковку. О штаны вытрем и так съедаем... Неочищенными, конечно!
И тут они с отцом ка-а-ак прыснут! Я думала, Илью Дмитриевича инфаркт хватит, - минут десять они заливались, отец даже слезы платком утирает, руками машет, а остановиться оба никак не могут. Мать наконец не вытерпела и тоже улыбнулась. И сделалась молодой-молодой, а улыбка у нее - как у Саши, с солнечным зайчиком. И сразу мне с ними легко-легко стало...
Потом у него дома я часто бывала, как своя, и с отцом очень подружилась. Сашу в его комнате я танцевать учила. Он относился к этим занятиям очень серьезно и платил мне за уроки. Урок с музыкой стоил дороже, чем простой. И когда у него денег не было, он расплачивался векселями.
- Предъявишь к взысканию, когда я Ленинскую премию получу...
Или принесет мне конфету. На цыпочках подойдет:
- На! Из буфета стащил... Знаешь, как трудно было? Вкусно? То-то! Цени...
Шутил, конечно.
Иногда в Публичке вместе занимались. Я свои языки зубрю, научные переводы делаю, он толстенные учебники с формулами листает. Сидим, однажды, сидим... Скучно стало. Я его прошу:
- Саша, расскажи что-нибудь!
А он отвечает испуганным шепотом:
- Нельзя! В этом храме науки должна соблюдаться священная тишина!
- Ну, тогда напиши мне письмо...
Головой кивнул, что-то на бумаге карандашом поцарапал и мне через стол подает. А там, на большом листе, посредине два слова через черточку: 'Гав-гав!'
На каток как-то целой компанией пошли и договорились после катка не расходиться, а всем вместе поехать к Саше танцевать. Ну, катались мы с ним, катались, ребят растеряли, конечно. Забрались в дальнюю аллею, смотрим-кафе.
- Ох, матушка! Кафе, тепло... Зайдем съедим чего-нибудь, погреемся.
Зашли, посидели. Разморило нас, да так, наверно, часа два и прошло. Спохватились, выходим - торопиться надо: наши же ждут!
- Неудобно как получилось, Ириша, а? Давай что-нибудь придумаем... Хромай!
- Нет, я не буду. Хватит с меня! Сам хромай...
