только через минуту Гослинг пришел в себя и смог заговорить.
– Простите меня, – сказал он. – Сейчас со мной все будет в порядке, спасибо.
– Но что вы здесь делаете? – спросил я. – Я думал, вас отстранили от работы с сохранением жалованья.
– Так и было, – ответил он. – Но честно говоря, как только началось расследование Несбитта, положение мое стало непереносимым. Мне так или иначе пришлось уйти. А потом Сандро любезно предложил мне работу и я согласился.
– Но вы же никакой не пекарь, – сказал Джордж. – Такая работа вас убьет.
– Он пока лишь несколько дней учится, – заверил нас Сандро. – А потом я переведу его на глазурование. У него очень художественная рука.
– Правда?
– О да. У него даже подпись элегантная.
Последнее замечание Сандро прозвучало настолько невинно, что я понял: он и понятия не имеет о той буре, которую вызвала в последние несколько недель подпись Гослинга. И в самом деле, большинству сторонних наблюдателей Схема, вероятно, казалась такой же, как обычно – орды «УниФуров» по-прежнему ездили взад-вперед по своим повседневным делам. Общественность ничего не знала о расколе и вражде, грозивших разорвать Схему на части. Какие-нибудь случайные прохожие наверняка недоумевали, что за сборища происходят в последнее время в депо, но мероприятия такие обычно заканчивались через час и по большинству почти не привлекали внимания. То же можно было сказать об эмблемах противников, красовавшихся теперь почти на каждой машине. В глазах оппонентов они означали крайне важные принципы, однако стороннему наблюдателю казались совершенно бессмысленными.
Более пристальный взгляд, однако, обнаруживал дальнейшие признаки внутреннего конфликта. Многие работники Схемы в последнее время полюбили нацеплять значки, с первого взгляда дававшие понять, кто перед тобой стоит – полноденьщик или вольногул (слово «ранний» практически исчезло из обихода). Кое-кто из последней группы симпатии свои высказывал еще явнее и разгуливал с путевыми листами, торчащими из нагрудных карманов. Это вызывало насмешки полноденьшиков – все они были довольно-таки пуританами, не склонными к подобной вульгарной рисовке. Они предпочитали подходы неброские, обязанности свои выполняли в строгом соответствии с инструкциями, а в конце рабочего дня отмечались на проходной в мрачном молчании.
И разумеется, стороны друг с другом не разговаривали. Время здравых дебатов и взаимопонимания уже миновало. Вместо этого между партиями воцарилось каменное молчание, ибо каждая свято верила в правоту своей цели. Отчего гладкое функционирование Схемы становилось все более затруднительным. Снова и снова случалось так, что складские рабочие-полноденьщики отказывались разгружать водителей, которых подозревали в «вольногульном свободомыслии». Подобные акции неизменно оказывали лобовое воздействие и приводили к дальнейшим задержкам в работе всей системы. Однако если ты пытался поговорить с кем-нибудь из непосредственных участников конфликта, тебе выдвигали произвольное количество благовидных доводов, подкрепляющих правоту стороны. Если брать по отдельности, обе школы мысли, похоже, обладали разумным и уравновешенным мировоззрением. И только если они сталкивались, непреклонность их выходила наружу.
Ситуацию к тому же осложняло то, что сами полноденьщики были безнадежно поделены надвое. Это правда: моральная правота их была тверже, ибо они все-таки придерживались восьми часов, на которых зиждилась вся Схема. Однако и в их среде существовал непреодолимый раскол между теми, кто отказался от положенных десятиминут, и теми, кто нет. А потому их правое дело было подорвано изнутри. Десять минут от восьми часов были давней уступкой руководства, однако меньшинство экстремистов пожертвовало ими ради принципа. И теперь раздраженное большинство обвиняло их в том, что они сами «продались в рабство». Группа побольше числом собиралась у автомойки, которую они монополизировали на эти минуты, венчающие день. Экстремисты, тем временем, устраивали целые представления, работая строго до самого звонка.
На противоположном конце спектра располагались вольногулы, чья позиция основывалась на смутном понятии «справедливости» и мало на чем еще. Они утверждали, что полный рабочий день никогда и не предполагался в качестве строгого закона. Вместо этого к нему следует относиться, как к гибкой установке, в согласии с которой рабочее время варьируется в зависимости от каждодневных потребностей. Что тут говорить, понятие это – романтическое: говоря по всей строгости, у вольногулов не было никакой основы.
И вместе с тем в последующие пару недель до нас доносились сообщения, что ранние увольнительные начали раздавать снова. Слухи оставались какое-то время неподтвержденными, но однажды Брайан Тови вернулся в депо на добрый час раньше всех нас. Его путевку подписал начальник из «Раджуэя». После чего ранние окончания рабочего дня снова стали делом обычным, и могло показаться, что все снова вошло в нормальную колею. Возможно, угроза Леса Прентиса «торопиться медленно» возымела желаемое действие или же руководство просто решило, что ухабы последнего времени приводят к большим бедам, чем оно того стоит.
Какова бы ни была причина, я, со своей стороны, был рад, что вражда завершилась и можно опять наслаждаться жизнью в Схеме. Мне вообще не очень нравилось видеть, как мои коллеги ссорятся друг с другом, и я надеялся, например, что Билл и Ричард Харперы вскоре покончат со своими разногласиями. Это выглядело более чем реальным, когда однажды вечером я увидел их вместе – они стояли у часов на проходной и довольно дружелюбно болтали. Однако на следующее утро я пришел на работу и увидел, что ворота заблокированы «УниФуром», так что ни одно другое транспортное средство не могло ни въехать в депо, ни выехать. И тут же я столкнулся с Джорджем.
– Что происходит? – спросил я.
– Забастовку объявили, – ответил он.
– Не может быть, – сказал я. – Они же получили свои ранние увольнительные. Чего еще им надо?
– О нет, – сказал Джордж. – На сей раз это не вольногулы. Это полноденыцики.
Очевидно, они решили, что единственный способ сохранить восьмичасовой рабочий день – устроить забастовку и привлечь к проблеме внимание общественности. Подобные действия проводились по всей Схеме, хотя начальство ясно дало понять, что тем, кому захочется работать, работать будет можно.
Джордж посмотрел на меня:
– И что мы будем делать?
