Майкл Роботэм
Пропавшая
Посвящается моим родителям
Я хотел бы поблагодарить все тех же подозреваемых Урсулу Маккензи и Марка Лукаса за то, что они помогли мне найти зерно «Пропавшей». Моя благодарность распространяется и на многих других сотрудников «Тайм Уорнер» и «LAW», стоявших за рождением этой книги.
И я снова в долгу перед Вивиэн, страстной читательницей, строгим критиком, доморощенным психологом, снисходительным редактором и матерью моих детей, которая жила с моими героями бессонными ночами. В прошлый раз я сказал[1], что менее преданная женщина на ее месте уходила бы спать в комнату для гостей. Я ошибся. Менее преданная женщина отправила бы в комнату для гостей
Пропало богатство – кое-что пропало,
Пропала честь – многое пропало,
Пропала смелость – пропало все.
1
Я помню, кто-то однажды сказал мне: если ты видишь юристов, засунувших руки в собственные карманы, значит, стало действительно холодно. Но сейчас гораздо холоднее. Мои губы онемели, и каждый вздох пронзает легкие, словно ледяной осколок.
Вокруг кричат люди, светят мне в лицо фонарями. Я же обнимаю желтый буек, словно это Мэрилин Монро. Только очень толстая Мэрилин Монро, уже после того, как она стала глотать свои таблетки и вышла в тираж.
Мой любимый фильм из тех, где снималась Мэрилин, – «В джазе только девушки» с Джеком Леммоном и Тони Кертисом[2]. Сам не знаю, почему сейчас думаю об этом, но меня всегда удивляло, как можно принять Джека Леммона за женщину.
Мне в ухо тяжело дышит парень с очень густыми усами и запахом пиццы изо рта. На нем спасательный жилет, и он пытается оторвать мои пальцы от буйка. Я слишком замерз, чтобы двигаться. Он обхватывает меня и куда-то тащит по воде прочь от моей Монро. Еще какие-то люди, освещенные прожекторами, хватают меня за руки и поднимают на палубу.
– Боже, посмотрите на его ногу! – кричит кто-то.
– Он ранен!
О ком это они говорят?
Люди снова поднимают крик, требуя бинтов и плазмы. Чернокожий парень с золотой серьгой в ухе втыкает мне в руку иглу и прижимает кислородную подушку к моему лицу.
– Принесите одеяла, кто-нибудь! Его нужно согреть.
– У него пульс – двадцать.
– Двадцать?
– Да. Едва прощупывается.
– Травмы головы?
– Не обнаружены.
Завывает мотор, и мы трогаемся. Я не чувствую ног. Я уже ничего не чувствую, даже холода. Огни тоже исчезают. Мои глаза заполняет темнота.
– Готовы?
– Да.
– Раз, два, три…
– Следите за внутривенным.
– Понял.
– Качни еще пару раз.
– Хорошо.
Парень, от которого пахнет пиццей, громко пыхтя, бежит возле каталки. Он нажимает кулаком на кислородную подушку, вгоняя воздух мне в легкие. Моя грудь поднимается, и надо мной проплывают квадратные огни. Я снова начинаю видеть.
У меня в голове воет сирена. Когда наше движение замедляется, она звучит громче и ближе. Кто-то говорит по рации:
– Мы влили в него два литра жидкости. Он потерял три четверти объема крови. Сильное кровотечение. Артериальное давление падает.
– Нужно восстановить объем.
– Начинайте новый пакет физраствора.
– Он отключается!
– Мы теряем его. Видите?
Одна из машин заливается непрерывным воплем. Почему, черт возьми, они ее не выключат?
Любитель пиццы рвет на мне рубашку и прикладывает к груди два прямоугольника.
– Разряд! – вопит он.
От боли мне едва не сносит полчерепа. Пусть только еще раз сделает это, и я ему руки переломаю!
– РАЗРЯД!
Богом клянусь, я запомню тебя, любитель пиццы. Я очень хорошо запомню, как ты выглядишь. И когда я отсюда выберусь, я тебя разыщу. В реке мне было лучше. Верните меня к Мэрилин Монро.
И вот я проснулся. Веки трепещут, словно не могут преодолеть собственной тяжести. Я крепко сжимаю их и усилием воли открываю глаза, вглядываясь в темноту.
Поворачиваю голову и различаю оранжевый циферблат аппарата у кровати и зеленое пятно света, скользящее по жидкокристаллическому дисплею, как в одной из этих новомодных стереосистем со светомузыкой.
Где я?
Возле моей головы возвышается хромированная стойка, на ее изгибах играют блики света. С крюка свисает полиэтиленовый пакет с прозрачной жидкостью, стекающей по гибкой пластиковой трубке, которая исчезает под широкой полосой лейкопластыря, охватывающей мою левую руку.
Я в больничной палате. На столике у кровати лежит блокнот. Потянувшись за ним, я вдруг понимаю, что с моей левой рукой что-то не так. На месте безымянного пальца с обручальным кольцом белеет повязка. Я тупо смотрю на нее, будто это какой-то фокус.
Когда близнецы были маленькими, я развлекал их такой игрой: «отрывал» себе большой палец, и, если они чихали, он «вырастал» снова. Майкл хохотал так, что чуть не писался.
Добравшись до блокнота, я читаю печатный заголовок: «Больница Святой Марии, Паддингтон,
