несчастных женщин, которых он держал в заточении, унижал и в конце концов обрек на голодную смерть. Доктору было ясно, что Щуквол отнюдь не безумен в общепринятом смысле этого слова. Щуквол совершал странные движения, ходил, высоко поднимая колени, но казалось, что он лишь отрабатывает эти движения, чтобы добиться их совершенного исполнения. Хламслив предположил, что его бывший пациент воображает себя воплощением извечного типа воина или дьявольского злодея, злодея, хотя и лишенного чувства юмора, но склонного к жуткому веселью, злодея, обладающего поразительно легким отношением к смерти и мукам других, смертью и муками других можно было забавляться, как ветер забавляется ковылем.
Флэй и Хламслив, каждый по-своему оценив происходящее, сразу подумали о том, что Титу вовсе не следовало все это видеть. Он был уже далеко не ребенок, но и для юноши созерцание скелетов и дьявольской пляски Щуквола было совсем не подходящим зрелищем. Но ничего уже нельзя было поделать. Все трое, наблюдая за Щукволом, стояли без движения, боясь пошевельнуться. Но так долго продолжаться не могло, и рано или поздно придется предпринимать какие-то действия. Но какие?
Доктора Хламслива с одной стороны приводило в ужас то, что он видел, но с другой — поведение Щуквола его как человека науки очень интересовало, даже завораживало. Флэй же никаких таких чувств не испытал. Он сам был человеком эксцентричным и поэтому презирал и терпеть не мог эксцентричность, в какой бы форме она не выражалась, в других людях. И теперь, глядя на странные выходки Щуквола, Флэй был охвачен своего рода обывательским гневом. Только одно радовало его — этот гадкий выскочка сорвал с себя маску и теперь можно будет вступить с ним в открытую борьбу.
Флэй не сводил со своего врага маленьких глазок, шея его была вытянута, как у черепахи, длинная борода, ниспадавшая на грудь, подрагивала, рука нервно сжимала рукоятку ножа, которым Флэй пользовался еще в дни своей лесной жизни.
Но подрагивал не только нож Флэя — кочерга в руках Тита тоже не оставалась без движения. У Тита, очень крепко сжимавшего рукоятку кочерги, дрожали руки — он был потрясен увиденным, его била дрожь. Та прочная почва, на которой он всегда стоял, вдруг ушла у него из-под ног, и он провалился в страшный мир, о котором не имел никакого представления. В мир, в котором человек может горделиво расхаживать вокруг костей и черепов своих жертв, в мир, где сам воздух был насыщен миазмами гниения, разложения и предательства.
Доктор Хламслив успокаивающим жестом придерживал Тита за руку, и вдруг неожиданно он сжал руку значительно сильнее — Щуквол остановился и присел, потом медленно поднялся во весь рост, встал на цыпочки, опустился на пятки, раздвинул носки и снова поднялся на цыпочки, растопырил в стороны руки, согнул их в локтях и начал всей ступней топать об пол, руки у него были сжаты в кулаки, которые он держал на уровне плеч. Топот, наполнявший грохотом все вокруг, казался чуть ли не оглушающим.
Однако по всему было видно, что Щуквола быстро утомило исполнение этого дикарского танца торжества победы, казалось, он на несколько минут вернулся к исполнению древнейшего обряда, сохранившегося в памяти предков. Он отдался ему, как художник отдается творческому акту, творя нечто столь глубокое и сложное, что оно выходит далеко за пределы его собственного разумения. Щуквол, притопывая ногами, приседая, держа голову и тело прямо, сжимая кулаки, ходил вокруг скелетов, он с восторгом переживал новизну совершаемого акта. Его забавляла эта странная потребность его тела, эта необходимость топать ногами, вышагивать по комнате, вставать на цыпочки. Неужели таким образом проявляется осознание того, что он убийца, что он властен над человеческой жизнью? Щуквола заинтриговал этот вопрос, он стал размышлять над ним, прекратил хождение и сел в кресло, покрытое густым слоем пыли. Мышцы его горла изготовились для смеха — но смеха не последовало.
Щуквол откинулся на спинку, закрыл глаза и в темноте, которую он под прикрытыми веками создал только для себя и которая была значительно чернее полумрака комнаты, вдруг почувствовал, что ему угрожает опасность. Преступник немедленно открыл глаза, подался вперед и оглядел комнату. И в этот раз, когда его взгляд упал на кости Коры и Клариссы, в нем вспыхнуло отвращение — но не к самому себе за то, что превратил двух женщин в два скелета, а к тому, что они своим присутствием так портят вид в общем-то прекрасной комнаты, к тому, что ему приходится смотреть на эти уродливые черепа и гадкие кости!
Охваченный гневом, Щуквол вскочил с кресла. И в глубине души он понимал, что этот гнев обращен не на два безмолвных скелета, а на него самого. То, что еще всего несколько мгновений назад казалось забавным, теперь стало источником страха. Он тут же припомнил, как выхаживал словно петух, вокруг костей, и понял, что от такого поведения до умопомешательства — всего лишь один шаг. Мысль о собственном безумии впервые пришла ему в голову. И чтобы отогнать ее, он прокукарекал по-петушиному. Нет, его поведение вовсе не было свидетельством сумасшествия, и чтобы доказать себе это, он кукарекал и кукарекал. Ему совсем не хотелось этого делать, но этим он убеждал себя, что раз он может по своей воле кукарекать или сохранять молчание, — он полностью владеет собой, а раз так — он не безумен.
Однако он никак не мог осознать того, что смерть Баркентина, весь этот кошмар — огонь, едва не убивший его самого, мерзкая жижа во рву, долгая болезнь, — все это вместе взятое изменило его. Щуквол рассматривал себя как человека, который за последние несколько лет совсем не изменился, но на самом-то деле он стал другим. Огонь не просто обжег его — он выжег в Щукволе нечто весьма существенное, а в водах рва утонула еще какая-то часть прежнего Щуквола. Его бесстрашие уже не искало выхода наружу, оно ушло внутрь и горело адской серой.
Щуквол стал более раздражителен, более жесток, более низок и подл, его одолевало нетерпение захватить верховную власть, а это можно было сделать лишь после устранения всех тех, кто стоял или мог бы встать на его пути. Все сомнения, которые могли его когда-то терзать, все крохи привязанности к предметам или живым существам — будь то книга, кинжал или обезьянка — были окончательно сметены и забыты.
Щуквол встал с места и направился к шесту, который он, войдя во вторую комнату, прислонил к стене. Он уже не топал ногами, не поднимался на цыпочки. Он стал самим собой — или, возможно, окончательно перестал быть самим собой. Как бы там ни было, трое следивших за ним людей тут же узнали в нем прежнего Щуквола — его легкую кошачью походку, сутулость плеч. Подойдя к шесту, он провел но нему рукой. Шарф все еще скрывал его лицо, на котором были видны лишь темно-красные глаза, сверкавшие как угольки в ямках.
Пальцы Щуквола легко скользили по шесту — так пианист ласкает клавиши своего инструмента. Они наткнулись на трещину в дереве. Пальцы пробежались по трещине и ощутили, что от шеста можно легко оторвать длинную и тонкую щепу. Погруженный в свои мысли, он стал рассеяно отрывать от шеста этот поддающийся кусок. Щепа пружинила и чтобы окончательно отделить ее от шеста, ему пришлось сильно напрячь уже всю руку, а не только пальцы. Щуквол, даже не посмотрев на оторванный кусок, уже собирался отбросить его в сторону — щепа не интересовала его сама по себе, он просто хотел дать занятие своим пальцам, — но в этот момент взгляд его снова упал на скелеты. Щуквол медленно подошел к ним и, наклонившись, провел гибкой щепой по их ребрам — как ребенок тарахтит палкой по решетке забора. Раздался легкий щелкающий звук, пару минут Щуквол посвятил тому, что возил щепой по ребрам, меняя ритм, постукивая по костям, пытаясь найти в сухих страшных звуках соответствие своему настроению.
Но вскоре он ощутил, что пребывание в комнатах Коры и Клариссы его начинает угнетать. Пришел он сюда для того, чтобы воочию удостовериться, что сестры мертвы (хотя умом он понимал, что они умерли уже несколько лет назад, ему необходимо было получить зрительное подтверждение), но задержался он здесь намного дольше, чем изначально намеревался. Отбросив щепу в сторону и став на колени, он снял с костей нитки жемчужных бус. Поднявшись на ноги, Щуквол небрежно засунул их в карман и направился к тем ступеням, которые вели в верхнюю комнату. И в этот момент ему навстречу вышел Флэй.
Это неожиданное появление произвело на Щуквола невероятно сильное воздействие. Он отскочил назад, словно танцовщик, совершающий балетный прыжок. Зубы его обнажились в оскале испуга и ярости. И в этом прыжке ничего символического уже не было. Все ужимки и движения, всплывшие из древнейшей памяти предков, были сметены в сторону страшной реальностью.
Рефлективным движением, еще не успев как следует стать на ноги после головокружительного прыжка, пружиной швырнувшего его в воздух, Щуквол выхватил нож. Он мгновенно понял, что разоблачен и что, если он немедленно не убьет этого бородатого человека ему придется бежать из Замка. А что за жизнь у беглеца?
Прошло несколько мгновений, прежде чем Щуквол узнал того, кто преградил ему путь. Он не видел Флэя много лет, и к тому же борода сильно меняла его лицо. Но узнав старого слугу, Щуквол еще более
